6. Эмиль Дойрстлинг. Кант и его коллеги за обедом
Лейбниц утверждал, что в самой процессе понимания содержатся внутренние некие интуитивно правильные принципы, формирующие аксиомы, на основании которых можно вывести полную картину мира. Они необходимо истинны и не нуждаются в опытном подтверждении. Таким образом, из них можно вывести описание мира такого, каков он есть, а не такого, каким он предстает в опыте или под влиянием какой был то ни было точки зрения. В то же время точку зрения, свойственную индивидууму, можно вставить в рациональную картину мира. Лейбниц делал различие между субъектом и предикатом мысли (в предложении «Джон мыслит» «Джон» является субъектом, а «мыслит» — предикатом). Он утверждал, что это разделение соответствует разделению в реальности между субстанцией и ее свойством. Фундаментальные объекты мира — это субстанции. Они существуют самостоятельно, в отличие свойств, которые существуют только через субстанции. Например, субстанция может существовать без мышления, а мышление невозможно без субстанции. Являясь причинами самих себя субстанции неразрушимы, разве что посредством чуда. Он назвал их «монады», а примером монады стала человеческая душа, мыслящая субстанция, точь-в-точь как говорил Декарт. Из этой идеи он вывел свою лишенную точки зрения картину мира, основанную на двух непреложных законах разума: закона противоречия (утверждение и его отрицание не могут одновременно быть истинными) и закона достаточного основания (ничто не может быть правильным, если не имеет достаточного основания). Путем гениальной и тонкой системы доказательств он пришел к следующим выводам.
Мир состоит из бесчисленного множества монад, которые существуют не во времени или в пространстве, но вечно. Каждая монада чем-то отличается от других (тождество неразличимых). Без этого допущения предметы нельзя индивидуализировать по их внутренним сущностям. Из этого следует, что для того, чтобы отделить вещи друг от друга, требуется точка зрения, а ведь главная посылка Лейбница состоит в том, что знание от точки зрения не зависит.
7. Готтфрид Вильгельм Лейбниц (1696–1716)
Точка зрения монады — не более чем способ выразить свое строение, а не способ взгляда на мир. Каждая монада, как в зеркале, отражает вселенную со своей точки зрения, однако ни одна из них не может даже случайно вступить в реальные отношения, причинно-следственные или иного рода с другой. Даже пространство и время являются интеллектуальными конструкциями, с помощью которых мы делаем наш опыт понятным, но которые не относятся к миру как таковому. Однако вследствие принципа «предустановленной гармонии» последовательные свойства каждой монады корреспондируют с последовательными свойствами другой. Таким образом, можно обозначить последовательную смену состояния наших умов как «перцепцию», а мир «является» каждой монаде таким же образом, как любой другой. Эти «явления» выстроены в систему, и внутри этой системы можно говорить о пространственных, временных и причинно-следственных отношениях; о бренных индивидуумах и подвижных принципах, о перцепции, активности и влиянии. Ценность этих представлений, а также физических законов, которые мы из них выводим, определяется глубинной гармонией точек зрения, которые их описывают. Они не производят знания о реальном мире монад, разве лишь косвенно: мы надеемся, что тот образ, в котором вещи «являются», несет в себе метафизический отпечаток того, каковы они на самом деле. Если двое часов показывают одно и то же время, это подталкивает меня к мысли, что одни заставляют идти другие, — это пример достаточно очевидных отношений. Приблизительно таким образом Лейбниц оспорил то, во что верил весь здравомыслящий мир, доказывая, что «распознавание» является не более чем явлением «феномена». Однако, отмечал Лейбниц, это «хорошо обоснованное явление». И речь идет не об иллюзии, а о закономерных и необходимых проявлениях действия тех рациональных принципов, которые определяют то, каковы вещи на самом деле. Реальные субстанции, поскольку они не описываются ни с какой точки зрения, не имеют феноменальных характеристик. Реальность сама по себе доступна единственно разуму, ибо только разум способен подняться над индивидуальными точками зрения и проникнуть в высшие, то есть божественные, необходимости. Получается, что разум должен оперировать «врожденными» идеями, то есть такими, которые не зависят от опыта и, следовательно, принадлежат всем мыслящим существам. Свое содержание они берут не из опыта, а из интуитивных способностей разума. Именно к таким идеям принадлежит идея субстанций, из которой и выведена вся система Лейбница.
Взгляды Юма в какой-то мере противоположны лейбницевым. Он отрицал возможность познания посредством разума, поскольку разум оперирует идеями, а идеи возникают из ощущений. Следовательно, содержание каждой мысли можно свести к опыту, который ее породил, и ни одно утверждение нельзя назвать верным, кроме как ссылаясь на чувственные впечатления. (Это самое общее изложение эмпиризма.) Однако единственный опыт, который что-то подтверждает для меня, это мой собственный опыт. Все, что проистекает от других: свидетельства, записи, формулировки законов природы или гипотезы, — все это основано на опытах, которые их породили. Мой же опыт таков, каким он кажется, и кажется таким, каков он есть, потому что «кажимость» — это все, что в нем есть. И, значит, проблемы того, каким образом я о нем узнал, не существует. Однако, сведя все познание к опыту, Юм свел мое знание о мире к моей точке зрения. Все потуги на объективность оказались фальшивкой, иллюзией. Заявляя о своем знании о чем-либо реальном, существующем независимо от моих ощущений, я могу иметь в виду единственно то, что мои ощущения обладают определенными постоянством и связностью, которые порождают (иллюзорную) идею независимости. Когда я говорю о необходимых причинно-следственных связях, я только лишь именую так некоторую регулярно повторяющуюся последовательность своих восприятий, а также возникающее из этого субъективное чувство, что одно восприятие предваряет другое. Что же касается разума, то его деятельность сводится к «взаимоотношениям идей»: например, что идея пространства является частью идеи формы, а идея холостяка тесно связана с идеей неженатого мужчины. Однако он не способен ни порождать идеи, ни решать, имеют ли они применение. Разум — источник лишь самого тривиального знания, сводимого к значению слов; он никогда не ведет к познанию сути вещей. В своем скептицизме Юм доходил до сомнений в существовании субъекта (величины, послужившей Лейбницу моделью для его монад), говоря, что не существует ни подпадающего под Это наименование воспринимаемого объекта, ни какого бы то ни было опыта, который мог бы породить идею о нем.
С таким скептицизмом, ставящим под сомнение даже личную точку зрения, с которой он начинается, трудно было примириться, и неудивительно, что именно Юм, как сам Кант назвал это, «прервал его догматическую дремоту» (т. 4, с. 11). Более всего его не устраивала философия Юма в той части, которая касалась причинно-следственных связей. Юм утверждал, что нет никаких оснований говорить о закономерностях в природе; закономерность есть принадлежность единственно мышления, и отражает она только взаимоотношения идей. Это заставило Канта понять, что естественные науки основаны именно на представлениях о существовании закономерностей, и поэтому скептицизм Юма, не будучи академическими изысканиями, способен подорвать основы научного знания. Кант уже давно оспаривал философские взгляды Лейбница. Но в том, что проблемы объективности и причинно-следственных отношений имеют глубинную связь, был смысл. И это подтолкнуло его к написанию «Критики чистого разума». А когда он разобрался в том, в чем именно ошибался Юм, это позволило ему понять и суть неправоты Лейбница. Его мысль развивалась следующим образом.
