Это было уже слишком для султана, у него просто не хватило бы ни сил, ни времени на подобные размышления.

— Я велю обезглавить его! — закричал Салах ед-Дин. — Немедленно!

— А что это даст, мой повелитель? Бес лишится тела, да и только. Он только посмеётся над тобой и найдёт себе новое.

— Хорошо! Я прикажу пытать Улу, и мои люди с позором изгонят беса! Что ты на это скажешь?

Врачеватель и звездочёт покачал головой.

— Недурной выход, великий государь, — согласился он. — Но очень трудоёмкий, шумный и, главное, не такой уж эффективный в данном случае.

— Почему же?

— Потому, господин мой, что палачи станут истязать его тело. Они, конечно, своё дело знают. Но полно, им ли добраться до души? Улу стар и слаб, он умрёт быстро, а демон, покидая оболочку, будет торжествовать, ведь ему удалось заставить величайшего из смертных совершить несправедливость.

— Что же делать? — Султан был явно озадачен.

— Не мучай себя этой мыслью, мой повелитель, — предложил ибн Муббарак. — Аллах поможет тебе, он сам даст знак, как поступить с бесом.

— Но как я узнаю?

— Ты почувствуешь, государь. Отринь сомнения, смело иди к цели, и Всевышний вознаградит тебя.

Отринуть сомнения? Как раз это владыка всего Востока и собирался сделать.

Наутро в 1-й день июля 1187 года от Рождества Христова, или 22-го числа месяца раби-ас-сани 583 года лунной хиджры, сарацинское войско переправилось через Иордан вблизи Сеннабры. На следующий день большая часть армии султана расположилась лагерем возле местечка Кафр-Севт, что в пяти-шести милях к западу от самой южной точки на берегу Галилейского моря. Тем временем отряд добровольцев подошёл к Тивериаде и, после короткого сражения, захватил город, оставив в руках графини Эскивы только цитадель.

По счастью, в то время, пока язычники предавались грабежу домов граждан и резали тех несчастных, кто не успел спрятаться за стенами замка, мужественной даме удалось отправить гонца в Акру. По пути туда он, к огромной радости, узнал, что королевская армия, получив известия о первых враждебных действиях язычников, уже вышла из второй столицы и встала лагерем в Сефории, на расстоянии всего одного лье от печально известного Крессона. Таким образом, славные христианские воины, единственные, на кого (кроме, конечно, Бога) уповали несчастные дамы госпожи Эскивы, приблизились к Тивериаде без малого на двадцать миль, то есть оказались как бы на полпути к осаждённой столице княжества Галилейского.

Между лагерями Салах ед-Дина и короля Гюи лежало приблизительно пять-шесть лье пути. Как и три с половиной года назад, когда турки стояли лагерем в окрестностях Тувании, а франки располагались у Прудов Голиафа, позиция последних оказалась выбрана весьма удачно. Окрестности Сефории изобиловали зеленью, здесь хватало и пастбищ для скота, и воды, и тенистых деревьев, чтобы укрыться под их раскидистыми ветвями, что в страшную жару, стоявшую в то лето, совсем не казалось таким уж малозначительным фактором[107].

Ещё на первом военном совете, который Гвидо де Лузиньян держал в Акре, когда стало известно о бесчинствах язычников, грабивших и паливших деревни чуть ли не под самым Назаретом, выступление графа Триполи, князя Галилеи Раймунда способствовало на первых порах принятию за основу выжидательной тактики. Однако, когда бароны вновь собрались для обсуждения дальнейших планов, прибыл гонец из Тивериады, чтобы со страстью живописать весь ужас положения, в котором оказалась одна из самых благородных дам королевства и немногочисленные защитники города.

— Страхом и стенаниями объята вся цитадель города, — говорил посланец графини Эскивы. — День и ночь молятся христиане Господу, прося милости его. Госпожа наша облачилась в кольчугу и шлем. С рассвета и до заката не уходит она со стен, и воины, видя такой пример, готовы биться насмерть, но не пустить нехристей в крепость. Пока, милостью Божьей, хоть один из них жив, неверные агаряне не преуспеют в гнусных замыслах своих. Но много ли храбрецов? Горсть! А врагов? Им несть числа! Великие армии собрались под стенами замка. Грабят и убивают, режут враги рода человеческого христиан без счёта, льют их кровь, как воду, так что озеро вблизи города стало красным от неё и солёным от слёз придворных дам и служанок мужественной госпожи нашей. Едва осушив слёзы, спрашивают они: «Где же наши удальцы? Где герои? Где рыцари христианские? Ужели не придут они на помощь? Отдадут на погибель жён и матерей своих? Неужто позволят неверным собакам пленить их, дабы надругаться над ними? Верно, оставили нас Иисус и матерь Его Пресвятая Богородица! Не верим, не верим, говорят они, что случится такое. Господь вложит в уши франкам стенания наши, и придут к нам на помощь и спасут нас король Гвидо и храбрые бароны! Выгонят язычников из города христианского и из всех земель, где ступала нога Спасителя и святых апостолов, учеников Его!»

Не надо думать, будто гонца подослал султан или его главный шпион, злокозненный и, по мнению специалистов в данной области, одержимый неуёмными бесами тщеславия и гордыни, старец Улу. Воин старался, абсолютно искренне полагая, что, чем цветистее обрисует он обстановку, тем вернее добьётся эффекта — скорой подмоги осаждённым; ибо это тут, в Сефории, всего вдоволь, и еды и питья, и на несколько миль вокруг ни одного мусульманина, а в Тивериаде?! Там за стенами многочисленный враг, а внутри стен женщины да младенцы. На стенах — вооружённые слуги да калеки, не годные к делу в походе, всё же прочие с государем, графом Раймундом.

С правителем Триполи и Галилеи находились все четверо пасынков, уже взрослые Юго и Гвильом, принимавшие участие ещё в знаменитой битве при Монжиса́ре десять лет назад, и совсем юные Оттон и Рауль, ещё не вошедшие в возраст рыцарей. Отроки, присутствовавшие с отчимом и старшими братьями на военном совете, так взволновались, выслушав рассказ гонца об ужасной осаде и о страшной участи, грозившей матери и всем её фрейлинам и служанкам, что не выдержали и со слезами на глазах принялись молить рыцарей немедленно выступить на помощь Тивериаде.

Те, всегда отличавшиеся особенной отзывчивостью в случаях, когда беда грозила слабым женщинам, один за другим выезжали вперёд и требовали от короля дать им приказ выступать — как они могли бросить на произвол судьбы дам, запертых в цитадели города, расположенного всего в каких-нибудь шести-семи лье от них? Гвидо де Лузиньян, не менее других тронутый рассказом посланника графини, уже собирался открыть рот, чтобы отдать соответствующие распоряжения, но тут разрешения выступить попросил сам Раймунд, хозяин Тивериады, супруг мужественной дамы Эскивы. Что он собирался сказать? Не нужно слов, мессир, все рыцари и так с вами, они готовы помочь вам!

Разумеется, уважая право каждого высказаться, никто ничего подобного не произнёс. Граф выехал вперёд и громко начал:

— Ваше величество, сеньоры прелаты, уважаемые пэры королевства и бароны земли, христианские рыцари...

Величественный вид, с которым Раймунд начал свою речь, его зычный голос вызвал гул одобрения. Когда он стих, выступающий продолжил:

— Друзья мои. Город Тивериада, как и всё княжество Галилейское, — мой удел. Дама Эскива — моя супруга. Трудно выразить словами мою благодарность вам за ваш искренний порыв, за желание помочь, за стремление выручить из беды слабых женщин. Ничего другого я, признаюсь, и не ожидал от вас. Господь да воздаст вам за чистоту помыслов ваших и желание положить живот ваш за други своя. Но... — он сделал паузу, и в тишине её не было слышно ничего, кроме привычного жужжания мух и гула большого лагеря, раскинувшегося вокруг стоявшего на возвышении красного королевского шатра в полумиле от места проведения военного совета. — Но, — произнёс граф и добавил, подняв вверх руку: — Я, именем Всевышнего, молю вас отказаться от данного предприятия и покуда оставаться в сём благословенном месте...