— Очень удачно, что ты завёл речь о боевом духе. Как отовсюду доносят мне, именно дух рыцарей теперь особенно силён. Но, что самое плохое, они снова вместе, все, как один. И сплотиться им помогло безумство фанатика. Теперь узы дружбы, связывающие вчерашних недругов, крепки как никогда.
— Прекрасно сказано, мой повелитель! Но да будет известно вам, что если безумства фанатиков оказалось достаточно, чтобы сплотить франков, его хватит и на то, чтобы разорвать любые, самые крепкие узы, которые, как на первый взгляд может показаться, связывают теперь баронов земли и всех латинских рыцарей! Всевышний не зря пощадил того, кто смешал мои карты, то, что фанатик жив, вселяет в меня не просто надежду, а уверенность в победе правоверных.
Султану неожиданно захотелось задать подручнику вопрос: «А кого ты называешь правоверными, мой верный Улу?», но вместо этого он негромко воскликнул:
— Вот как?! Отчего же?
Прежде чем ответить, Улу помедлил немного, а потом спросил:
— Позволите ли вы мне дать вам один совет, государь?
Салах ед-Дин кивнул, и лучший из его шпионов, благодарно поклонившись, продолжал:
— Не повторяйте ошибки прошлых лет. Я поясню. Три с половиной года назад вы перешли Нахр аль-Урдун с большой силой и имели все шансы победить франков, которых тогда собралось меньше, чем ныне. Но они не приняли боя. Так может случиться и в этот раз, если только... Если только вы не поступите иначе. Вместо того чтобы просто разбить лагерь, опустошить окрестности и ждать, пока франки сами придут к вам, подтолкните их.
«Но как?! Как?!» — хотелось спросить султану, однако он терпеливо молчал.
— Эмир Рамон и четверо его пасынков в Акконе, но жена Эскива осталась дома. Отделите часть ваших людей, добровольцев, которые особенно жаждут сражения, и прикажите захватить Табарию, но только нижний замок. Не велите воинам под страхом смерти врываться в цитадель, даже если сделать это окажется проще простого. Франки ничего не поймут, объясняя всё глупостью врагов. Так вы убьёте двух зайцев. Во-первых, выпустите пар из самых ретивых, во-вторых, что важнее, превратите столицу Галилеи в приманку. Поверьте мне, я хорошо знаю рыцарей, они не останутся безучастными к судьбе дамы, особенно если гонец, которого она, конечно, отправит в Аккон просить помощи, распишет, сколь безнадёжно, сколь безвыходно положение осаждённых.
— Это правда?! — вскричал Салах ед-Дин. — Никто не говорил мне о жене эмира Рамона! Но пойдут ли франки выручать её, если он потребует от них этого?!
Ответ Улу поразил султана:
— Как раз потому и пойдут, что не потребует!
— Вот как? — Султану стоило немалого труда скрыть своё удивление.
— А что ему жена, великий государь?
— Но... она у него одна?
— Ну и что с того? Разве она мать его детей? Да и потом! Что может случиться с ней у вас в плену?
— Ничего... — немного подумав, произнёс Салах ед-Дин.
По сути дела, захватив графиню Триполи, княгиню Галилеи султан мало что выигрывал. Какой прок от женщины? Рано или поздно муж предложит султану выкуп, и тому не останется ничего другого, как согласиться. Да и вообще лучше при первой возможности самому вернуть её супругу, а то начнут посмеиваться, что, мол, повелитель всего Востока захватывает в плен чужих жён — знать, не хватает силёнок справиться с мужьями?
— Люди всегда поступают так, как свойственно их натуре, — проговорил Улу. — Потому-то храбрец, очертя голову бросающийся в битву, всегда и побеждает там, где ситуация требует лихой атаки, но почти неминуемо терпит поражение, когда нужно терпеливо ждать подходящего момента. Ну и, разумеется, наоборот. Эмир Рамон, по своему обыкновению, изберёт выжидательную тактику и начнёт склонять к тому всех остальных. Как знать, не усмотрят ли некоторые друзья эмира Галилеи в его упорном нежелании идти на выручку собственной жене свидетельство тайного сговора с противником? Звучит невероятно, но... разве не бывает так, что случаются самые невероятные вещи? Ведь иной раз, чем больше стирают белую материю, тем более грязной она начинает казаться. Поскольку возникает вопрос: «К чему стирать чистое?»
«В его словах есть резон, — подумал султан. — Он умён, этот франк, очень умён. Умён? Не слишком ли?»
Вскоре беседа завершилась, и Улу покинул шатёр господина, а тот, едва гость ушёл, позвал одного из тайных свидетелей беседы. Тут надо уточнить, что все стражи, скрывавшиеся за ширмами или пологами, подбирались из числа людей, лишённых слуха, отсутствие которого, как считалось, обостряло другие чувства, в частности зрение. Однако сегодня среди них присутствовал некто, чьим ушам султан решился доверить тайный разговор.
— Что ты думаешь о нём, мой врачеватель и звездочёт? — спросил Салах ед-Дин.
Муса ибн Муббарак какое-то время подумал, а потом сказал:
— Пожалуй, то, что этот человек говорил моему повелителю сегодня, заслуживает доверия. Но сам по себе соглядатай твой лжив, господин.
— Как любой шпион, — согласился султан и добавил: — А ты сам во всём ли правдив?
— Нет, о великий! — воскликнул лекарь, складывая руки на груди и опуская глаза. Впрочем, прежде чем ответить, он вновь поднял их и без страха посмотрел на господина. — Я — недостойный раб того, кому служу. Но я верен тебе, потому что по воле Аллаха моя жалкая судьба сплелась с твоей. Чем я был до тебя? Псом, который мечтал найти хозяина. И вот я обрёл его, так зачем же мне кусать руку дающего? Этот человек другой. Он подобен волку-одиночке, или, точнее, чтобы не оскорблять благородное животное, шакалу с умом змеи. Разум и проницательность его заслуживают восхищения, но душонка его гадка, а ненависть и презрение ко всем вокруг столь невероятны, что заставляют меня содрогаться от ужаса. Прости меня, величайший из величайших правителей, но не заблуждайся, думая, будто ты используешь его. Всё наоборот, ведь он один из тех, кто заставляет всех служить себе.
— Но в чём я могу служить ему? Золото? Он не просит много. Положение? Но у него нет никакого положения. Имущество? Он не владеет ничем. Мне же он не раз помогал, как никто другой.
Ибн Муббарак нахмурился, потёр лоб и, дёргая себя за кончик длинной, совсем уже седой бороды, произнёс:
— Мой господин, повелитель мой. Ни золото, ни положение, ни имущество сами по себе не нужны ему. Отказ от них — великое лукавство, ибо благодаря нежеланию ревностно приобретать материальное, что свойственно всякому, человек этот убеждает тебя в своей верности. Ведь ты думаешь: раз ему не нужно ничего, значит, он служит мне из любви. Но посмотри, разве этот так?
— Нет, — не раздумывая, ответил Салах ед-Дин. — Не так. Я и сам не раз задавался вопросом: что же нужно ему?
— Твоя власть.
Султан внимательно посмотрел на врачевателя и звездочёта — уж не случилось ли с ним несчастья? Не повредился ли он рассудком? Не хотелось бы потерять такого мудреца. Упаси Аллах! Нет такого правителя на земле, который бы не нуждался в великих умах. Но что, если груз собственных мыслей оказался непосилен для ибн Муббарака? Какая жалость!
— Моя власть? — поинтересовался Салах ед-Дин. — Ты хочешь сказать, что Улу метит на мой трон? — Он мог бы добавить: «Тут столько желающих, что, если они бросятся все разом, никто не заметит, как во всеобщей давке этого старика раздавят, как клопа», но лишь спросил: — Может, на тебя жара так подействовала? Много лет уже такой не бывало. Хочешь вина, охлаждённого снегом с горы Термон? Не стесняйся, налей себе сам.
— Благодарю, великий государь, — произнёс ибн Муббарак, прикладывая ладонь к груди. — И не беспокойся, я не спятил. Твой трон не нужен ему. Но, чем больше власть, которой обладаешь ты, тем шире его возможности потешать поселившегося в нём беса. Но беда не в сегодняшней одержимости Улу, а в том, что завтра демон, владеющий им, потребует новой жертвы. Ведь ему не жаль оболочки, тем более, она скоро и сама по себе, окончательно износившись, точно старый халат, придёт в негодность. Бес же, подобно наезднику, которому не жаль лошади, всё поднимает и поднимает планку, требуя всё большего и большего. Улу же полагает, что сам управляет всем, а на деле это демон использует его, чтобы тешить себя людскими распрями. Таким вот образом получается, что нечистому удаётся заставить служить себе даже таких владык, как ты. Вот и подумай сам, что тут есть что.
