Крепко запомнил Салах ед-Дин истории, приключавшиеся с ним, и не раз, в годы молодости, во времена, когда только начинал он свой нелёгкий пути восхождения к вершинам власти. И хотя прошло уже много лет, султан стал старше — как-никак уже полвека прожил он на земле, — но из памяти не истёрлись воспоминания о клетке, в которой ему пришлось жить, трясясь от постоянного страха получить в спину кинжал ассасина. Их хозяин, их бог, которого они ценили куда выше Аллаха, тоже не помолодел. Он простил султана Египта и Сирии, но кто знает, не бродят ли поблизости невидимые, как тени в ночи, хитрые, как змеи, коварные, как лисы, последователи учения исмаилита ас-Сабаха, слуги Старца Горы, верные господину, как вши нищему побирушке? Кто скажет, что на уме у Рашид ед-Дина Синана?

В общем, султан считал, и порой небезосновательно, что не может доверять никому, а уж особенно шпионам, не ведающим чести перевёртышам. Отчего бы тому, кто вчера предал своего хозяина, отринул веру, сегодня не предать нового господина и вновь не сменить веру? Повелитель Востока в глубине души презирал таких людей, но понимал, что без хороших соглядатаев, толковых информаторов в стане врага он слеп и глух. А султан просто не мог позволить себе роскоши оставаться слепым и глухим, особенно теперь. Вот почему Салах ед-Дина в немалой степени тревожило, куда же исчез его верный Улу.

Ум и особенно хитрость этого человека, его умение всегда добиваться от людей своего, находить самые простые решения в самых сложных ситуациях порой просто поражали султана, но более всего не давала покоя одна мысль, и повелитель Востока спрашивал себя: «Кому же служит он, служа мне? Уж не своему ли народу? А может, себе самому?» — или: «Кому молится он? Аллаху или Христу? А может, тому и другому? А может, никому?» Вопрос этот сделался теперь сугубо животрепещущим, ибо Салах ед-Дин знал — наступил самый решительный момент в его жизни. Потому что пришло время сделать самый важный шаг. Теперь или никогда. Завтра он рухнет в пропасть или вознесётся выше всех и по праву станет наконец тем, кем давно уже величает себя, ибо пока мечеть Омара в эль-Кудсе находится в руках кафиров, сын курдского эмира не может сказать правоверным: «Я — величайший из вождей джихада. Ибо я завершил победой дело, которому отдали жизни сотни тысяч мусульман». Он знал, что тогда, только тогда сможет он оправдать всю цепь предательств и убийств, им совершенных.

Один Аллах ведает, чего стоило Салах ед-Дину отдать приказ умертвить сына Ширку. Но не сделай он этого, эмиры не поняли бы, на что способен он ради великой цели. Во имя джихада, во имя Аллаха, благословившего двоюродного брата на священную войну против неверных, Назр ед-Дин должен был умереть. Он умер не напрасно. Его смерть предотвратила, возможно, десятки, возможно, сотни или даже тысячи смертей. Подействовало. Другие родичи поняли, что впредь пощады не будет. Султан не обманывал себя, потому что знал, они лишь притихли, затаились, ожидая удобного момента, чтобы вонзить нож ему в спину.

Стоит ли рисковать теперь? Не лучше ли подождать ещё?

А что, если другой такой же благоприятной возможности сразиться с франками больше не представится? Что, если завтра придётся направлять мечи собравшихся здесь замечательных, закалённых в десятках больших и малых битв воинов, чтобы вновь приводить к покорности своих? А что, если завтра придётся думать не о покорности подданных, а о том лишь, чтобы сохранить свою жизнь? Что если завтра произойдёт то же, что случилось тогда в Иудее под Тель-Джезиром в окрестностях города Рамлах? Ведь тогда ему чудом, лишь благодаря вмешательству Аллаха, удалось спастись, и чудо же предотвратило восстание в Каире. Однако теперь ставки были куда выше. Так каков же истинный расклад сил на скрытой от игрока шахматной доске?

Он не мог позволить себе не знать расположения фигур. Вот почему ему, как никогда прежде, хотелось знать, с кем же Улу? Ведь именно его донесения и дожидался, не решаясь отдать всему войску приказ переправляться через Иордан, владыка Востока. Но царь соглядатаев молчал. Другие же шпионы в один голос говорили — франки сильны как никогда. Их много и они готовы драться. Так как же поступить? Армия не будет ждать долго. Может, всё же перейти через Иордан? Дать солдатам разграбить Галилею, а потом отступить? Или подойти прямо к Акре, где собрались кафиры, и отважиться на битву с ними там? Или заставить их самих двинуться к нему? Но как?! А может быть, честолюбивый Улу потому и молчит, что его план провалился? Ведь в прошлый раз получилось всё наоборот. Его хитроумный манёвр привёл к результатам прямо противоположным ожидаемым.

Он надеялся, что франки вконец поссорятся, а они сплотились воедино, как в старые времена.

Так что же, самолюбие не позволяет великому шпиону явиться на глаза повелителю? А если нет? Если он переметнулся и служит теперь своим соплеменникам? Как угадать?

Люди, скрывавшиеся за ширмами и драпировками, в доли мгновения среагируют и бросятся на того, кто вознамерится выхватить из складок одежды спрятанный, утаённый от всевидящих глаз стоявших снаружи стражников, кинжал. Сколь бы ловок ни оказался злоумышленник, сколь бы стремительно ни действовал он, ему не позволят нанести роковой удар.

Но как могут верные слуги угадать тайные движения невидимой руки, сжимающей невидимый кинжал предательства? Здесь никто не поможет правителю, ибо это — его работа, на то он и властелин, чтобы разбираться в скрытых от взора простого смертного движениях души подданных. Никто? Да, никто не поможет. Разве что Аллах.

Во вторник, в 21-й день месяца раби-ас-сани, сомнения кончились. Улу наконец появился и, как уверял сам, принёс самые благоприятные вести.

— Но то, что ты говоришь, — начал Салах ед-Дин, едва соглядатай закончил краткий рассказ, — во многом противоречит донесениям других... других гонцов.

— Правильно, повелитель, — согласился Улу. — Ведь они докладывают только о том, что видели или слышали.

— А разве не в том и состоит задача соглядатая?

— Часть задачи, господин, — уточнил шпион. — Потому-то с ней может справиться любой или почти любой. Пастух может пересчитать проехавших мимо всадников так же, как он считает своих овец. Купец может достоверно поведать о качестве вооружения солдат неприятеля, ведь в конечном итоге оно — товар, а торговец на то и торговец, чтобы знать цену товару. Подкупленный придворный или стражник расскажет о слухах, которые бродят во дворце, а за ними порой кроется очень многое. Блудливая жена государственного мужа проболтается в постели любовнику о решении, принятом на собрании пэров. Сребролюбивая подруга графа или князя доложит о его тайных помыслах.

Поскольку он умолк, словно бы на полуслове, султан, подождав секунду-другую, поинтересовался:

— Разве этого мало? Каждому из них достаточно просто как можно точнее передать свой рассказ, и мы будем знать правду о том, что творится в стане неприятеля, не хуже, а то и лучше, чем он сам.

— Не спешите, государь, — покачал головой Улу. — Я ведь ещё не закончил.

Как бы вкрадчиво ни звучала речь шпиона, всё равно, султан чувствовал, сколь мало в действительности присутствует в ней истинного почтения.

— Ты, верно, считаешь иначе? Хочешь сказать, будто ведаешь тайное? То, о чём не подозревают и сами франки? — спросил Салах ед-Дин. — Отчего же тогда всё вышло не по-твоему? Вместо того чтобы начать резаться друг с другом, они объединились? Ведь ты уверял меня, что если послать мамелюков прогуляться по Галилее, послы, узнав об этом, окончательно объявят Рамона, эмира Табарии, предателем, и мутамелек эль-Кудса пойдёт на него войной, не так ли? А что получилось? Выходит, ты просчитался?

Великий соглядатай прикусил губу. Ни разу за много-много лет не чувствовал он себя так, как сегодня.

— Вы, безусловно, правы, мой государь, — со смирением проговорил Улу, не без труда подавив обиду. — На всё воля Аллаха. Бывает, что, как ни скрупулёзен, как ни тщателен расчёт человека, Всевышний решает по-своему. Кто бы мог поверить, что сто пятьдесят конников атакуют семь тысяч? Такое, конечно, случалось, но очень-очень давно, в те времена воинственный пыл рыцарей значительно превосходил боевой дух правоверных.