— С вами молитвы наши и наша вам благодарность, — тихо проговорил государь Трен с поклоном.

— Да благословит Господь путь ваш! — воскликнул Дарон, обнявшись с братом.

— Гаральд! — вдруг в последнее мгновение воскликнул Аберфойл Алистер, громко и отчаянно.

Он подскочил к сыну, протянул ему небольшой свёрток, похожий на кошель, и проговорил ему тихо такое, что изменило суровое выражение лица королевского агента, осветлив его. Гаральд растерянно — даже испугано — кивнул, сильно взволновался и пустил коня галопом, затем за ним потянулись и другие путники.

Торопливый и бешеный цокот девяти коней загадочным грохотом гремел по спящим улицам и затихал вдали. Безмолвные, с низко надвинутыми на голову капюшонами, никем не узнанные, вырвались они из Кеоса и повернули коней на запад.

Здесь, рядом с Лореном и Гаральдом Алистером, оставив столицу Карнеоласа за спиной, Акме решила, что всё составлявшее жизнь её ранее отныне не будет иметь ничего общего с тем, что ждало её впереди. Жизнь в Кибельмиде и годы, проведённые в Орне, грели, но более не наполняли ощущением неразрывности. Всем существом своим и мыслями стремилась она в Иркаллу и, так как путешествие во тьму началось, не разрешала думать себе о чём-либо ещё, кроме брата и своего долга.

Но назойливая, неуместная мысль неотступно преследовала её ещё долго: «Любопытно, что почувствует Её Сиятельство графиня, когда узнает, что её драгоценный Гаральд Алистер уехал с миссией в Кунабулу в одном отряде со мной?..».

Вся ночь открылась перед ними своей всепоглощающей силой. Она возлежала на своём огромном царственном ложе, величавая и безмолвная. Затопила все горизонты. Не было ни звёзд, ни луны, лишь обсидиановая чернота и глухой топот неутомимых коней сопровождали первые часы долгого пути. Широкий стремительный Ардан и карнеоласская граница остались далеко позади, словно сон и смутное воспоминание. В этом бесконечно мрачном море путники потеряли счёт времени, и лишь Авдий Веррес да Гаральд Алистер продолжали невозмутимо вести их на юго-запад.

Едва ровного горизонта коснулось мягкое бледное свечение нового дня, путники с восторгом оживились. По орнскому обычаю Акме едва слышно прерывающимся от езды голосом вознесла молитву богине утра, чтобы та поскорее проснулась и развеяла мглу, чтобы можно было увидеть бескрайние изумрудные просторы лугов и полей, ибо никогда ещё не забиралась она так далеко.

Поля, ещё полчаса тому назад столь непроницаемо чёрные, словно душа мориона, теперь подёрнулись густым серебряным полотном, оседая на спящей траве самоцветными каплями раннего утра.

Скачка вслепую закончилась, когда путники выпрыгнули из реки тумана на довольно высокий холм, а утро, — ясное и солнечное, золотившее всё, до чего только могло дотянуться, — вступило в свои права. Сверкали кольчуги, металлические набалдашники и наконечники ужасающих булав, топоров, элементы украшений на сбруях, ремнях, куртках. Невообразимым сиянием заискрились изумительные волосы Руфина Кицвилана. Они, будто плавленая медь, объяли его голову ярким ореолом. Чёрные волосы Лорена и Акме тоже отливали медью, но не столь яркой и гладкой, как у этого мужчины.

Солнце открывало их всем ветрам, да и всем любопытным взорам. Поблизости не было леса, высоких кустарников, оврагов, низменностей, ущелий, где они могли бы затаиться в случае необходимости. Лишь далеко на севере виднелись огромные и грозные Керейские горы, заснеженными вершинами тянувшиеся ввысь, цепляясь за необъятную грудь небосвода. И ветер несмолкаемой молитвой скользил по первобытным горным стенам Илматара, за которыми был похоронен заколдованный и недоступный человеку Авалар.

Всадники ехали, заключая кибельмидских целителей в плотное кольцо, готовые сомкнуться при малейшей опасности и встать непробиваемой стеной. В центре круга неизменно и негласно оказывался принц Арнил, как бы ни пытался он вырваться. Гнев его не волновал молчаливого Авдия Верреса, но Руфин Кицвилан, который, как и многие другие, считал принца обузой, кидал на Арнила возмущённые взгляды. Бессловесная борьба королевского следопыта и королевского сына продолжалась вплоть до привала.

Солнце стояло высоко и одиноко на матовом лазоревом полотне. Несмотря на то, что в это время года, когда часто случались дожди, светило ещё не умело нещадно жарить, непокрытые головы уже припекало. Авдий Веррес, посовещавшись с Гаральдом Алистером да Хельсом, объявил о привале рядом с небольшой группой развесистых пушистых ёлочек и узким, но быстроногим чистым ручьём, терявшимся в неглубоком овраге.

Путники распрягли своих коней, подвели их к ручью напиться и после умывались сами, наполняли фляги чистой и прохладной водой, переодевались, прогуливались, осматривались… Затем Хельс и Буливид Торкьель занялись костром и обедом. К ним подсел Руфин Кицвилан со своими припасами, затем Акме со своими, но она, в отличие от первого, была тотчас отослана с шутливым ворчанием Хельса: «Опять всё лезешь, бесовка ты эдакая! Нечего тебе делать на кухне, пока я здесь. Когда будет готово — тогда и позову».

Акме, пожав плечами и засунув руки в карманы штанов, подошла к брату.

— Что, устала? — спросил он, поливая голову водой из ручья и громко фыркая от пробирающей прохлады.

— Нисколько, — бодро отозвалась девушка.

— У тебя хорошее настроение, — заметил Лорен, вытираясь полотенцем; вода обильно капала на его крепкую грудь под распахнутой рубахой. — Не из-за этих ли?.. — он небрежно кивнул в сторону беседовавших принца и шпиона.

— Пусть идут к дьяволу, — фыркнула Акме.

— Ну да… — усмехнулся молодой целитель. — Видишь ли, сестричка, ты светишься от недовольства так ярко, что я, пожалуй, поверю тебе.

Девушка состроила ему гримасу и отошла вглубь живописной группы ёлочек. Всей грудью вдыхая освещающий и сильный аромат хвои, Акме проводила рукой по гладким и длинным голубоватым иглам с белыми кончиками. На ветках нахохлившимися воробьями сидели бурые кружевные шишки. А над головой, закрывая небеса, висели остроконечные вершины.

Когда девушка вышла из огненного хоровода топазовых елей с противоположной стороны от маленького лагеря, то наткнулась на Гаральда Алистера, который, сокрытый от спутников развесистыми ветками, сидел на густой траве и вытаскивал из кошеля, переданного ему отцом, разные предметы.

Вот он достал медальон на золотой цепочке, повернул его так и эдак, любуясь его сиянием в лучах полуденного солнца. Когда же он достал запечатанный свиток, плотно исписанный, то заколебался и долго смотрел на него, не желая открывать. На его красивом загорелом лице отражались печаль и волнение, брови его сильно хмурились, губы сжимались, а на щеках играли желваки. Наконец, одним мгновением смяв свои же препятствия, Гаральд сорвал печать, развернул свиток, и глаза его, яркие и сверкающие, кинулись вдогонку за буквами, заглатывая их. Изумруды глаз его несколько раз стрелой пронеслись по бумаге. Акме невольно залюбовалась им.

— Ох, отец, отец!.. — выдохнул мужчина, но без негодования, обиды или злости, а с печальной улыбкой откинув голову к небу и глубоко вздохнув.

Акме отступила назад и, разумеется, беззвучно исчезнуть не смогла. Гаральд поднялся.

«Чёрт!» — девушка зажмурилась, затем состроила ледяное выражение лица и повернулась к мужчине, смело встретив его мрачный взгляд.

— Прошу прощения, я не знала, что вы здесь.

— Теперь знаете, — ответил тот, недовольно убирая медальон и свиток. — Пожалуйста, не отходите далеко от лагеря. Это небезопасно.

И он прошёл мимо неё, не задерживаясь ни на секунду. Челюсти Акме стиснулись, кулаки сжались. «Ах так!» — и она решила более никогда с ним не заговаривать.

— Мы здесь на час, не более, — коротко и сухо говорил Авдий Веррес, усаживаясь вместе со всеми вокруг костра. — До темноты мы должны добраться до Поющего Родника и обосноваться на ночь на его берегу. Далее мы перейдём его и спустимся к Арниху, проедем к западу от Беллона, поближе к горам, а после возьмём как можно ближе к западу — к Полнхольду.