[1] Со всем рвением, какое возможно, со всей пылкостью, какая доступна, к тебе, богиня, нареченная у древних Рамнусией, затем что в Рамнунте, городе Азии,[259] зрится твое изваяние, созданное рукой Фидия,[260] — к тебе прибегая, просим твоей величайшей помощи и благосклонности, ибо для этих злобствующих безумцев не ведаем лучшего лекарства, чем помощь той богини, которая, карая и бичуя беззаконных и преступных, заслуженно почитается целительницею язв этих безумцев. [2] Посему, если мы обретем ту помощь, на которую подобает уповать от столь справедливой богини, будь уверена, что, благодарные твоей приязни, мы принесем в храм Адраста, тебе посвященный, корзину чеснока и зеленого лука и все вместе восхвалим имя Адрастеи, изрыгая язвительные запахи, недвусмысленные свидетельства здоровья, дарованного тем, ради коих мы возносим нынешнюю мольбу; исцели же их, и мир с тобою.

[1] Есть некие помешанные, которые день напролет творят веши столь странные, невиданные и непривычные, что отчасти из-за новизны, отчасти же из-за безудержности дают повод смеяться всякому, кто их видит или слышит. [2] Вследствие этого все называют их помешанными смехотворными — имя, сообразное их каждодневным делам и поступкам.

[3] Историк Юстин[261] среди смехотворных безумств Сарданапала, царя ассирийцев, упоминает такое: наслаждаясь сверх меры женскими уборами, он иногда облекался в женское платье и, смешавшись с девушками, держал прялку и веретено, как они, и занимался всем, чем обыкновенно занимаются женщины. [4] Помешательство Гомера[262] тоже среди смехотворных безумств, ибо он, сказывают, вознамерился жалким образом кончить свою жизнь в петле лишь оттого, что не умел разрешить загадку, которую ему случайно задали какие-то моряки или лодочники. [5] Еще одно — отменное безумство поэта Филемона,[263] который, как рассказывает Валерий Максим, при виде осла, подъедавшего фиги со стола, начал так безудержно хохотать, что лопнул от смеха. [6] Похожий пример — Маргутте у Луиджи Пульчи,[264] который лопнул от смеха, глядя, как обезьяна натягивает его башмаки.

[7] Лампридий[265] среди смехотворных безумств Гелиогабала упоминает такое: он то катался в повозке, запряженной четырьмя нагими блудницами, то посещал всех блудниц Рима, раздавая жалованье всем порочным женщинам, коих называл своими соратниками, а иной раз, вырядившись, как блудница, давал всему свету уразуметь, что он не римский император, но имперский шут. [8] Но безумство Нерона[266] все прочие превосходит, ибо ему пришло желание родить, как женщины, и он сделался жеребцом и кинедом одновременно, а из-за Спора, своего ганимеда, вошел в такое безрассудство, что желал видеть, как врачи превратят его из мужчины в женщину. [9] Джован Равизио Тесторе помещает среди смехотворных безумцев и некоего Зенофанта,[267] у которого было такое свойство, что чем усердней он тщился удержать смех, тем необузданней пускался хохотать. [10] Афиней в пятой книге своих «Гимнософистов», сказывая о помешательстве Антиоха[268], безумного царя Сирии, сообщает вещи, весьма смешные: он без всякого различия водил знакомства и дела как с подонками простонародья, так и с людьми благородными и знатными, и с подлым народом пил охотней, чем с баронами; проведав о каком-нибудь веселом сборище юношей, он не раздумывая шел туда, прихватив свою цитру или лютню, и присоединялся к их обществу; часто, сложив царские ризы, с фонарем в руке он шел на площадь и хватал за руку то одного, то другого, упрашивая всех, чтобы дали ему свои голоса и поддержку, потому что иногда он желал на римский манер сделаться эдилом, а в другой раз — народным трибуном; и многократно в присутствии знатных особ плясал на шутовской манер, к великому стыду тех, кто присутствовал при таком непотребстве.

[11] Среди смехотворных безумцев наших времен можно упомянуть одного сумасброда, прозываемого Педруччо из Бьяграссо,[269] который ходит по улицам, подбирая конский и коровий навоз, и несет его в запас домой, приговаривая, что в голодную пору из этой бурды хороший выйдет пирог, коим он сохранит свою жизнь вопреки ростовщикам.

[12] Микелино из Паппоцце[270] — еще один малоумный, заставляющий весь мир смеяться его безумствам, ибо летом он вздевает панцирь на спину, мех поверху, а потом — здоровенный щит в римском роде, говоря, что не хочет, чтобы солнечные лучи, пройдя насквозь, хоть как-нибудь да заставили его потеть.

[13] Но Сантриччо из Ритонды[271] — подлинно смехотворный безумец, ибо лето напролет он занимается лишь тем, что ловит лягушек и обдирает их, а потом несет их шкурки целой охапкой к скорняку на выделку, говоря, что римский император отроду не носил меховых одежд столь тонких и столь редких, как те, что будут пошиты из лягушачьих шкур.

[14] Все таковые зовутся смехотворными безумцами, ибо творят безумства по большей части смешные; над их палатой в Больнице вывешен образ бога Смеха,[272] почитавшегося древними, ибо они ему вверены как особливому своему божеству. [15] Посему следующей смехотворной молитвой торжественно к нему воззовем, дабы оказал им помощь.

[1] Не могу без сильнейшего смеха и хохота обратиться к тебе, сын Юпитера или Вакха, друг шутов, нежный к пьяницам, враг скуки даже больше, чем болезни, воспитанный Венерой, выпестованный Купидоном, живущий на кошт богини Флоры, учтивый всю жизнь, подлинно добрый товарищ, финансовый поверенный в благовременье, и с древним Демокритом[273] произвести для тебя от имени этих людей прекрасный треск хохота, вроде того, что творит Паделла[274] на площади Сан Марко, ибо если б не ты, благодетельствующий и пестующий сих смехотворных безумцев, вся Больница пребывала бы в унынии и не зрелось бы ничего, кроме вездесущей печали и меланхолии. [2] Но они по твоей милости, исполняя свою должность, даже больничных служителей заставляют веселиться и освобождают их души от досад, доставляемых им безумцами нрава френетического и делирийного, меланхолического и дикого, и прочими подобными. [3] Посему многие немало тебе обязаны, чувствуя, что благодаря тебе сердце их радуется, а предсердия полнятся безмерной веселостью; и, если ты на этот лад продолжишь, как надеемся мы с сим родом безумцев, будь уверен, что услышишь в своем храме хохот громче того, что когда-либо раздавался на пирах Гелиогабала или Коммода. [4] И все это — чтобы угодить тебе, причине всякого смеха.

[1] Величайшее число полоумных, какое можно найти, возможно, составляют те, о ком мы начинаем рассуждение: ясным и славным манером напоминаем о них миру и именуем их славным названьем тщеславных помешанных; потому что ничего они не любят сильнее, ничего не ищут усерднее, ничего не желают беспокойнее, чем мирской славы, которой они больше алчут, чем скупцы — золота, медведи — меда и пчелы — цветов, так что она — закуски, еда и заедки всякого их поступка. [2] И так как в голове у них это неподатливое безрассудство, они не могут своим разумением проникнуть слова, сказанные против них мудрецами, каково речение Аристотеля, который в книгах своих тайн говорит Александру, что нет столь великой стойкости, чтобы вынести бремя гордыни;[275] речение Аристофана, говаривавшего: Не следует вскармливать львов в городе,[276] намекая на таковых тщеславных безумцев; речение Демада афинянина, который, когда его сограждане хотели учредить божественные почести Александру, молвил: Остерегитесь, граждане, прошу вас, как бы, вознося этого честолюбца к небесам, вы не свергли его на землю:[277] но они так были ослеплены этим проклятым стремленьем, опустошающим и пронзающим их сердце, что потеряли всякое понимание и разумение и весь свет, какой у них обретался, опрометью поспешая за малейшей искрой этой летучей славы, быстротечной, как ветер. [3] Речи их душисты и благоухающи, словно амбра, и им не дают слететь с языка, не посмаковав их во рту, как чистый сахар; жесты их по симметрии сочинены в саду Граций; их поступь размерена инструментами Архимеда, дабы один шаг, чего доброго, не оказался ни длиннее, ни короче другого; их осанка — как у выступающего павлина[278] или индийского петуха, когда он шествует по двору; их манера держать себя — как у Юпитера на золотом престоле посреди богов; их движенье — словно у черепахи, которая, ступая, скребет хвостом о землю; их важность — как у романьольской гусыни, когда она вышагивает по птичьему двору; глазами они вращают, как кот, когда себя вылизывает; стоя спокойно, похожи на жабу, когда она прильнет к земле; их речь ползет неспешней муравья, нагруженного зерном больше обычного; коротко сказать, все повадки столь нарочиты, что ничего докучней и странней этих тщеславных безумцев не сыщешь.