На следующее утро молодой Браун медленно шел по улицам Сэйлема, озираясь вокруг растерянным взглядом. Добрый старый священник прогуливался на кладбище, обдумывая новую проповедь и нагоняя аппетит к завтраку; увидя молодого Брауна, он ласково благословил его из-за ограды. Но молодой Браун отшатнулся от почтенного священнослужителя, словно тот хотел предать его анафеме. Староста Гукин читал молитву в кругу своих домашних, голос его долетел из раскрытого окна. «Какому богу молится этот колдун?» — прошептал молодой Браун.

Тётушка Клойз, эта примерная христианка, грелась в лучах солнышка на своем крыльце, наставительно поучая маленькую девочку, принесшую ей кружку парного молока. Молодой Браун оттащил девочку прочь, словно вырывая её из когтей самого дьявола. Завернув за угол молитвенного дома, он тотчас же приметил розовые ленты Веры, которая тревожно всматривалась в даль и так обрадовалась, завидев мужа, что вприпрыжку пустилась бежать по улице и едва не расцеловала его на глазах у всей деревни. Но молодой Браун строго и печально взглянул ей в лицо и прошел мимо, не сказав ни слова.

Что же, молодой Браун просто заснул в лесу и бесовский шабаш лишь привиделся ему во сне?

Пусть будет так, если угодно; но — увы! — для молодого Брауна то был зловещий сон. Иным человеком стал он с этой памятной ночи — строгим, печальным, мрачно-задумчивым, утратившим веру если не в Бога, то в людей. Когда во время воскресной службы запевали в церкви святой псалом, он не мог слушать; заглушая священную мелодию, бился у него в ушах кощунственный гимн греху. Когда священник, положив руку на раскрытую Библию, пылко и красноречиво говорил с кафедры о святых основах нашей религии, о праведной жизни и смерти, достойной христианина, о грядущем блаженстве или неизреченных страданиях, молодой Браун бледнел, ожидая, что вот-вот своды храма обрушатся на головы седого богохульника и его слушателей. Часто в полночь он вдруг просыпался и с содроганием отодвигался от Веры; а когда все домашние становились на колени во время утренней или вечерней молитвы, он хмурился, бормотал что-то про себя и, сурово глянув на жену, отворачивался в сторону. И когда, прожив долгую жизнь, седым стариком он сошел в могилу, когда Вера, и дети, и внуки, и соседи чинной толпой проводили его в последний путь, на надгробном камне не высекли слов надежды, ибо мрачен был его смертный час.

Однажды морозным зимним днем, когда после долгой непогоды холодным блеском засверкало солнце, двое ребятишек попросили у матери разрешения поиграть на свежевыпавшем снегу. Старшую из детей, маленькую девочку, за скромность, нежную прелесть и за то, что всем она казалась очень красивой, родители и знакомые называли Фиалкой. Брата же её за румянец на круглой рожице, напоминавший о солнце и больших алых цветах, называли Пионом. Необходимо сказать, что отец Фиалки и Пиона, некий мистер Линдси, торговец скобяными товарами, был превосходный человек, но лишенный всякой фантазии, твердо привыкший иметь, что называется, здравый взгляд на все окружающее. Сердце у него было почти такое же отзывчивое, как и у других людей, но нравом он отличался упрямым, и трудно было как-либо на него повлиять; возможно, поэтому голова мистера Линдси была пуста, как один из тех чугунных горшков, что продавались в его лавке. В его жене, напротив, сквозила какая-то поэтичность, черты духовной, не от мира сего, красоты — нежный цветок, который она сберегла с поры своей юности и который продолжал цвести в её душе, несмотря на прозу жизни и материнские заботы.

Итак, Фиалка и Пион, как я уже сказал в начале рассказа, попросились на улицу поиграть на свежевыпавшем снегу; тусклый и унылый, когда над ним нависало серое небо, теперь снег сверкал и искрился на солнце. Дети выросли в городе, и для игр у них не было более просторного места, чем маленький садик перед домом, где росли груши и две-три сливы, свисавшие через белый забор на улицу, да несколько кустов роз, посаженных прямо перед окнами гостиной. Теперь все деревья и кусты стояли обнаженные, ветви их были слегка припорошены снегом — как будто покрыты какой-то особенной зимней листвой, а вместо плодов тут и там висели сосульки.

— Да, Фиалка, да, мой маленький Пион, — сказала их добрая мать, — вы можете пойти поиграть на снегу.

И заботливая женщина одела малышей в шерстяные куртки и подбитые ватой пальто, повязала им шерстяные шарфы, натянула полосатые гамаши на каждую пару маленьких ножек, а шерстяные рукавички — на руки и наделила каждого в напутствие поцелуем, словно этим она хотела наложить заклятие на посягательства Мороза Красного Носа. Дети пустились бегать и скакать. Это занятие их сразу же вовлекло в самую середину огромного сугроба. Фиалка вынырнула из него, похожая на белого зяблика, в то время как Пион с раскрасневшимся лицом всё ещё в нем барахтался. Ну и весело же им было! Взглянув на детей, резвящихся в занесенном снегом саду, вы подумали бы, что страшная и безжалостная метель только для того и разыгралась, чтобы приготовить новую игрушку для Фиалки и Пиона, и что сами они, как полярные птицы, сотворены, чтобы наслаждаться бурей и радоваться белой пелене, окутавшей всю землю.

Наконец, когда дети забросали друг друга снегом с ног до головы, Фиалка, добродушно посмеявшись над видом малыша Пиона, вдруг воскликнула, как бы пораженная внезапной мыслью:

— Ты был бы совершенной снегурочкой, если бы только твои щёки не были такими красными. Что я придумала! Давай вылепим из снега человечка, маленькую девочку — это будет наша сестричка, она будет играть вместе с нами всю зиму. Правда, чудесно?

— О да! — закричал Пион; он выразил свой восторг настолько недвусмысленно, насколько мог, ибо он был ещё очень-очень маленьким. — Это будет чудесно! И мы её покажем маме!

— Да, — ответила Фиалка, — мы, конечно, покажем маме незнакомую маленькую девочку, но только пусть она не заставляет её входить в теплую гостиную: ты ведь знаешь, наша маленькая снежная сестричка не вынесет тепла.

И тотчас же они приступили к работе и стали лепить снежную девочку, которая могла бы играть с ними; и мать их, которая сидела у окна и невольно подслушала их разговор, не могла удержаться от улыбки при виде той серьезности, с которой дети принялись за дело. Казалось, они и впрямь думали, что нет ничего легче, чем вылепить из снега живую девочку. По правде говоря, если когда-нибудь и произойдет чудо, то это будет только тогда, когда наши руки возьмутся за работу под влиянием точно такого же искреннего порыва, с каким Фиалка и Пион сейчас взялись сотворить это чудо, даже не подозревая о нем. Мать думала об этом; она думала и о том, что как раз из такого чистого, только что с небес упавшего снега и можно было бы создавать новые существа, если бы он не был таким холодным.

Она ещё с минуту понаблюдала за детьми, любуясь их крохотными фигурками: Фиалка была довольно высокая для своего возраста девочка, грациозная и проворная, и краски её лица были таких нежных тонов, что она скорее походила на воплощение радостной мечты, чем на живую девочку; а Пион, наоборот, был коренаст и быстро ковылял на своих коротких крепких ножках, основательный будто слон, только не такой большой. Мать снова занялась своей работой. Что это было за шитье — я забыл: либо она приводила в порядок капор Фиалки, либо штопала чулки для маленьких крепких ножек Пиона. Однако она все время поворачивалась к окну — посмотреть, как подвигается работа у детей.

В самом деле, истинным удовольствием было наблюдать, как эти маленькие бесхитростные создания поглощены своим занятием. Более того, поражало, с каким замечательным знанием дела и ловкостью они выполняли его. Всей работой руководила Фиалка, она говорила Пиону, что ему надо делать, между тем как сама нежными пальчиками отделывала все более мелкие детали. Казалось даже, что фигуру не столько лепят дети, сколько она сама вырастает под их руками, пока они забавляются и болтают о ней. Мать это очень удивило, и чем дольше она смотрела, тем больше удивлялась.