— Это вам сюрприз, Фрокрор! — крикнул король, сбрасывая вуаль, парик и шаль, и взмахнул мечом.

По этому знаку в окна и двери церкви с грохотом повалили рыцари.

— Измена! — завопил Фрокрор и бросился наутек с криком: — Вперед, крестьяне! Все на борьбу с угнетателями!

Отовсюду из темных углов стали выскакивать друзья детства Мюриэл, вооруженные вилами, подсвечниками, ножами и дрекольем — короче, всем, что под руку попало. С яростью диких зверей набрасывались они на рыцарей, хотя нетрудно было предвидеть, что усилия их тщетны.

— Сдавайтесь! — крикнул король Грегор, но, конечно, его не послушались.

Тогда король Грегор подал знак, и рыцари принялись махать своими огромными двуручными мечами, со звоном опуская их на головы революционеров. Мюриэл, украдкой выглядывавшая из алтаря, рыдала и плакала. Вот упал Дюбкин, успев крикнуть «долой!». Вот упала Люба, дочь кузнеца, успев при падении героически метнуть в кого-то вилы. Вот упала изящная, хрупкая Красотка Полли, а потом, в последний раз печально взглянув на свою милую подругу принцессу, упала дочь лудильщика Добремиш. Спасся один Фрокрор. Он схватил вуаль и рыжий парик, набросил на плечи шаль и исчез во мраке ночи. К концу потасовки церковь была настолько завалена телами крестьян, истекающих кровью, что рыцари с трудом передвигались, скользя и с грохотом падая.

— Фрокрор, что ты наделал! — закричала Мюриэл, не помня себя от горя.

И тут появилась королева Луиза в сопровождении мадам Вамп. Перепрыгивая через тела, королева вошла в церковь, и сразу наступила полная тишина. Глаза у её величества расширились от изумления и негодования, она была так потрясена, что даже не могла решить, быть ли ей королевой или жабой, и в растерянности переходила из одного состояния в другое. Наконец, сжав пальцами виски, она воскликнула:

— Мои дети! Мои пропавшие принцы и принцессы! Грегор, изверг! Ты перебил всех наших детей!

Дрожа, обезумев от горя, она упала на колени.

Король Грегор в отчаянии обеими руками дергал свою длинную черную бороду:

— Наших детей, Луиза?

— Бедные принцы, бедные принцессы, — причитала королева.

Мадам Вамп улыбалась, показывая острые зубы, очень довольная собой. Рыцари стояли опустив головы, король Грегор в сильном волнении переминался с ноги на ногу.

— Это я во всем виновата! — воскликнула Мюриэл, выходя из своего укрытия.

— Ах нет, — сказала королева Луиза, охваченная дрожью. — Всему виной скучные и крайне опасные идеи.

Никто не ожидал от неё слов, в которых было бы столько смысла.

— Поистине подобные сардису! — произнесла королева Луиза.

Эта фраза настолько всех озадачила, что более-менее сняла всеобщее напряжение, и вот поверженные крестьяне стали приходить в себя, стеная и потирая ушибленные головы. И хотя многим предстояло отправиться в дворцовый лазарет, но покалеченных и убитых среди них не оказалось.

Королева Луиза, увидевшая, что они поднимаются, была вне себя от радости, но при этом проявила необходимую строгость.

— Всех, одержимых скучными и опасными идеями, следует выпороть, — сказала королева и послала за розгами. Порку она осуществила собственноручно. Выпороты были все, кроме Мюриэл и короля Грегора, — даже мадам Вамп, несмотря на её горячие протесты.

— Я же ничего не сделала! — кричала мадам Вамп и сама искренне в это верила.

— А вот это, — сказала королева Луиза, — самая скучная и опасная идея из всех! — и с особым усердием отходила фрейлину розгами. Мадам Вамп предпринимала отчаянные попытки спастись. Она превращалась то в мышь, то в огромную зеленую змею — бедная пожилая болезненная дама. Но все напрасно.

Понеся заслуженную кару, все похромали за королевой Луизой в замок. Её величество ехала, держа перед собой розги, как флаг; на колени к ней склонила голову Добремиш (которая всегда была её любимицей). Непоротые король Грегор и Мюриэл украдкой переглядывались, недоумевая, чем они заслужили такую милость. Блистающим диском вставало солнце.

А в это время Фрокрор с заснеженной вершины близлежащей горы наблюдал за процессией в подзорную трубу, бормоча проклятия и ругательства.

— Маньяки! Маньяки! Маньяки! — бубнил он, топая ногой в ребяческой злости.

— Всякое заблуждение — от ушибленной головы, — сказала королева Луиза.

Было утро, и золотые блики молодого солнца плясали на едва заметных волнах спокойного моря.

В миле от берега с рыболовного судна забросили сети с приманкой; весть об этом мгновенно донеслась до Стаи, ожидавшей завтрака, и вот уже тысяча чаек слетелась к судну, чтобы хитростью или силой добыть крохи пищи.

Ещё один хлопотливый день вступил в свои права.

Но вдали от всех, вдали от рыболовного судна и от берега, в полном одиночестве совершала свои тренировочные полеты чайка по имени Джонатан Ливингстон. Взлетев на сто футов в небо, Джонатан опустил перепончатые лапы, приподнял клюв, вытянул вперед изогнутые дугой крылья и, превозмогая боль, старался удержать их в этом положении. Вытянутые вперед крылья снижали скорость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а океан под ним казался недвижимым. Он прищурил глаза и весь обратился в одно-единственное желание. Вот он задержал дыхание и чуть… чуть-чуть… на один дюйм… увеличил изгиб крыльев. Перья взъерошились, он совсем потерял скорость и упал.

Чайки, как вы знаете, не раздумывают во время полета и никогда не останавливаются. Остановиться в воздухе — для них бесчестье и позор.

Но Джонатан Ливингстон, который, не стыдясь, вновь выгибал и напрягал дрожащие крылья — все медленнее, медленнее, и опять неудача, — был не какой-нибудь заурядной птицей.

Большинство чаек не стремится узнать о полете ничего, кроме самого необходимого: как долететь от берега до пищи и вернуться назад. Для большинства чаек главное — еда, а не полет. Для этой же чайки главное было не в еде, а в полете. Больше всего на свете Джонатан Ливингстон любил летать.

Но подобное пристрастие, как он понял, не внушает уважения птицам. Даже его родители были встревожены тем, что Джонатан целые дни проводит в одиночестве и, занимаясь своими опытами, снова и снова планирует над самой водой.

Он, например, не понимал, почему, летая на высоте меньшей полуразмаха своих крыльев, он может держаться в воздухе дольше и почти без усилий. Его планирующий спуск заканчивался не обычным всплеском при погружении лап в воду, а появлением длинной вспененной струи, которая рождалась, как только тело Джонатана с плотно прижатыми лапами касалось поверхности моря. Когда он начал, поджимая лапы, планировать на берег, а потом измерять шагами след, оставляемый на песке, его родители, естественно, встревожились не на шутку.

— Почему, Джон, почему? — спрашивала мать. — Почему ты не можешь вести себя, как все мы? Почему ты не предоставишь полеты над водой пеликанам и альбатросам? Почему ты ничего не ешь? Сын, от тебя остались перья да кости.

— Ну и пусть, мама, от меня остались перья да кости. Я хочу знать, что я могу делать в воздухе, а чего не могу. Я просто хочу знать.

— Послушай-ка, Джонатан, — говорил ему отец без тени недоброжелательности. — Зима не за горами. Рыболовные суда будут появляться все реже, а рыба, которая теперь плавает на поверхности, уйдет в глубину. Если тебе непременно хочется учиться, изучай пищу, учись её добывать. Полеты — это, конечно, очень хорошо, но одними полетами сыт не будешь. Не забывай, что ты летаешь ради того, чтобы есть.

Джонатан покорно кивнул. Несколько дней он старался делать то же, что все остальные, старался изо всех сил: пронзительно кричал и дрался с сородичами у пирсов и рыболовных судов, нырял за кусочками рыбы и хлеба. Но у него ничего не получалось.