— Еще не рассвело, — сказал он, — я могу отвезти покойника за город и закопать его в песке где-нибудь на берегу Хениля. Никто не видел, как он к нам вошел, и никто не узнает о его смерти.
Сказано — сделано. Вместе с женой они завернули несчастного мавра в ту же рогожу, на которой он умер, взвалили его на осла, и Перехиль пустился к реке.
К несчастью, как раз против водоноса жил некий цирюльник по имени Педрильо Педруго, один из самых любопытных, болтливых и злостных сплетников, существовавших в среде этого достославного цеха. Это был человек с лицом хорька, паучьими ножками, льстивый и вкрадчивый; знаменитый Севильский цирюльник[34] — и тот не смог бы угнаться за ним по части знания чужих дел; он обладал такою же способностью хранить в себе тайну, как, скажем, решето задерживать воду. Рассказывали, что он спит, заставляя бодрствовать один глаз и одно ухо, дабы даже во сне видеть и слышать все, что происходит вокруг. Так или иначе, но для гранадских пустомель он был своего рода «скандальной хроникой» и по этой причине имел гораздо больше клиентов, чем все его многочисленные собратья по ремеслу.
Сей любопытный брадобрей слышал, как Перехиль в неурочный час возвратился домой, а также восклицания его жены и детей. Его голова тотчас же прильнула к маленькому оконцу, служившему ему наблюдательным пунктом: он увидел, как сосед ввел к себе какого-то человека в мавританской одежде. Событие это было настолько необычным, что Педрильо Педруго в продолжение всей ночи не смог сомкнуть глаз. Каждые пять минут он подкрадывался к своей бойнице, посматривая на свет, пробивавшийся из щелей соседской двери, и перед рассветом приметил, как Перехиль вышел из дому и погнал перед собою осла с какой-то странной поклажей.
Любопытный цирюльник лишился покоя; он поспешно оделся, бесшумно последовал на некотором расстоянии за водоносом и видел, как тот вырыл яму на песчаном берегу Хениля и зарыл в ней нечто чрезвычайно похожее на мертвое тело.
Цирюльник поторопился домой, до самого рассвета метался по своей лавке и учинил в ней ужасающий беспорядок. Затем, захватив под мышку цирюльничий тазик, отправился к своему ежедневному клиенту — алькальду[35]. Алькальд только что проснулся. Педрильо Педруго усадил его в кресло, повязал вокруг шеи салфетку, приставил к шее тазик и принялся пальцами умягчать его подбородок.
— Поразительное дело, — сказал Педруго, исполнявший сразу две роли — брадобрея и городского вестовщика, — поразительное дело! Грабеж, убийство и похороны — и всё в одну ночь!
— Что? Как? Что вы сказали? — вскричал алькальд.
— Я говорю, — ответил цирюльник, намыливая куском мыла лицо сановника, ибо испанский цирюльник презирает кисточку, — я говорю, что гальего Перехиль ограбил, убил и похоронил мавра — и все это в одну, можно сказать, благословенную ночь. Maldita sea la noche! — Да будет проклята для него эта ночь!
— Но откуда вы это знаете? — спросил алькальд.
— Минуточку терпения, сеньор, и вы услышите всё, — ответил Педрильо, беря его пальцами за нос и проводя бритвою по щеке. Он рассказал ему обо всем, что ему случилось увидеть, делая сразу два дела, то есть брея бороду, смывая мыло с подбородка, вытирая его насухо грязной салфеткой и в то же время грабя, убивая и погребая мавра.
Этот алькальд, как нарочно, был одним из самых безжалостных, алчных и бессердечных взяточников Гранады.
Он чрезвычайно высоко ценил правосудие и продавал его поэтому на вес золота. Он предположил, что здесь и в самом деле имели место убийство и ограбление; несомненно также, что добыча была богатой; но каким образом предать её в руки закона? Если схватить преступника, это значит отдать его на виселицу; если схватить добычу, это значит обогатить судью, а в этом, по его глубокому убеждению, и состояла конечная цель правосудия. Рассуждая подобным образом, он призвал своего верного альгвазила — сухопарого, голодного на вид плута, одетого, согласно обычаю людей его звания, в старинное испанское платье: черную пуховую шляпу с загнутыми полями, старомодные брыжжи, короткий, накинутый на плечи плащ из черной материи и рыжий, некогда черный, костюм, болтавшийся на его тощем жилистом теле; к этому следует добавить, что в руках он держал белый жезл, грозный знак его власти. Такова была ищейка староиспанской выучки, которую алькальд пустил по следу несчастного водоноса, и таковы были её проворство и нюх, что, не успев возвратиться домой, бедняга Перехиль был схвачен и доставлен вместе с ослом пред грозные очи вершителя правосудия.
Алькальд смерил его уничтожающим взглядом.
— Послушай, негодяй, — прорычал он таким голосом, что у маленького гальего задрожали поджилки, — послушай, мошенник, не отпирайся, мне известно решительно все. Виселица — вот достойная награда за учиненное тобою злодейство, но я милостив и готов выслушать твои оправдания. Человек, которого ты убил у себя в доме, — мавр, неверный, враг нашей религии. Ты совершил убийство, несомненно, в припадке религиозного рвения. Я склонен поэтому проявить снисходительность. Возврати награбленное, и мы замнем дело.
Бедняга водонос призывал всех святых в свидетели своей невиновности. Увы, никто из них не явился; впрочем, если бы они и явились, алькальд не поверил бы даже святцам в полном составе. Водонос чистосердечно рассказал о том, что произошло с мавром, но все было тщетно.
— Итак, ты настаиваешь, — допытывался судья, — что этот неверный не имел ни золота, ни драгоценностей, которые могли бы пробудить в тебе корысть?
— Это столь же истинно, как то, что я уповаю на спасенье души, — ответил водонос. — При нём не было ничего, кроме небольшого ларчика сандалового дерева, который он мне завещал в награду за услуги.
— Ларчик сандалового дерева! Ларчик сандалового дерева! — воскликнул алькальд, и при мысли о таящихся в нём сокровищах его глаза загорелись лихорадочным блеском. — Но где же этот ларчик?
Где он? Куда ты его девал?
— Если прикажете, — сказал водонос, — он в одной из корзин моего осла и в распоряжении вашей светлости.
Едва он вымолвил эти слова, как альгвазил выскочил из комнаты и мигом возвратился назад с таинственным ларчиком. Алькальд открыл его трясущимися от нетерпения руками; все столпились подле него, чтобы взглянуть на сокровище, но, к великому разочарованию, в нем не оказалось ничего, кроме исписанного арабскими буквами свитка пергамента и огарка свечи.
Если осуждение обвиняемого не сулит никаких выгод, то правосудие — даже в Испании — способно проявить беспристрастие. Оправившись от досады и обнаружив, что в ларчике и впрямь не заключается ничего ценного, алькальд на этот раз равнодушно выслушал объяснения водоноса, с которыми совпали показания его жены. Убедившись на этом основании в его невиновности, он отпустил его на свободу; больше того, он даже разрешил ему взять с собою подарок покойного мавра — ларчик сандалового дерева и его содержимое — вполне заслуженную награду за его милосердие, но в возмещение судебных издержек и пошлин алькальд удержал при этом осла.
Таким образом, незадачливому маленькому гальего снова пришлось стать водоносом в прямом смысле этого слова, подыматься в Альгамбру к колодцу и таскать на собственном плече большой тяжелый кувшин.
Однажды, когда в знойный полдень он взбирался на гору, его покинуло свойственное ему добродушие. «Собака алькальд, вот кто ты! — вскричал он. — Отнять у человека средства к существованию, его лучшего друга на свете!» И в это воспоминание о возлюбленном товарище своих трудов он вложил всю свою нежность. «Увы, мой милый осел! — воскликнул он, опустив на землю ношу и вытирая мокрое от пота лицо. — Увы, мой дорогой ослик! Я ручаюсь, что ты помнишь своего хозяина! Я ручаюсь, что тебе недостает твоих кувшинов, мой бедный осел!»
В довершение всех его горестей всякий раз, как он возвращался домой, жена встречала его жалобами и причитаниями; она, бесспорно, имела перед ним известное преимущество, так как предостерегала от столь неслыханного гостеприимства, с которого и начались все их несчастья; как женщина умная и многоопытная, она пользовалась любым случаем, чтобы ткнуть в глаза свою прозорливость и превосходство своего ума.
