Сверх этого, он выстроил бани, снабдив их всевозможными благовониями и ароматическими маслами, ибо омовение, говорил он, необходимо, чтобы бороться со старостью и восстанавливать свежесть и гибкость истомленного умственными трудами тела.
Он велел, кроме того, повесить во вновь выстроенных покоях неисчислимые хрустальные и серебряные светильники, которые заправлялись ароматическим маслом, приготовленным согласно рецепту, найденному им в гробницах Египта. Это масло было вечным, никогда не угасало; от него исходило мягкое, нежное сияние, напоминавшее рассеянный дневной свет.
Свет солнца, утверждал он, слишком ярок и резок для слабых глаз старца, тогда как свет светильника более подходит для занятий философа.
Между тем казначей Абен Абуса начал ворчать по поводу сумм, ежедневно расходуемых астрологом на отделку и украшение его кельи; в конце концов он отправился со своими жалобами к султану. Но раз царское слово дано, оно нерушимо. Абен Абус только пожал плечами.
— Мы должны запастись терпением, — сказал он, — старик задумал устроить жилище философа в соответствии с тем, что он видел внутри пирамид и среди гигантских развалин Египта; но всему бывает конец, — то же случится и с расходами по убранству его пещеры.
Султан был прав; келья была наконец отделана и обставлена; она представляла собою роскошнейший подземный дворец. Астролог заявил, что ему больше ничего не потребуется, и, запершись у себя, провел трое суток в непрерывных трудах. После этого он снова пришел к казначею.
— Мне нужна ещё одна вещь, — сказал он, — пустячное развлечение на время отдыха от умственного труда.
— О, премудрый Ибрагим, мне приказано доставлять тебе все, что может понадобиться тебе в твоем уединении; чего ты ещё желаешь?
— Мне хотелось бы иметь несколько танцовщиц.
— Танцовщиц! — повторил, как эхо, поверженный в изумление казначей.
— Да, танцовщиц, — ответил степенно мудрец, — пусть они будут молоды и приятны на вид, ибо лицезрение юности и красоты действует на стариков освежающе. Мне достаточно будет немногих, ибо я — философ и потребности мои невелики, удовлетворить их нетрудно.
Пока философ Ибрагим ибн Абу Аюб столь мудро проводил время у себя в келье, миролюбивый Абен Абус, сидя в башне, заочно предавался яростным битвам.
И действительно, разве не замечательное занятие для престарелого монарха, и притом миролюбца, вести войны с такой поразительной легкостью, не выходя из собственной комнаты, шутя рассеивать целые армии, точно дело шло о каких-нибудь мушиных роях!
Мало-помалу он настолько вошел во вкус этой забавы, что принялся даже задирать и оскорблять соседних монархов, стремясь вызвать их на войну, но, потерпев неоднократные поражения, они становились все более и более осторожными, и в конце концов среди них не осталось ни одного, кто бы отважился пойти походом на его земли. В течение многих месяцев бронзовый всадник неизменно пребывал в мирной позе, с поднятым кверху копьем, и почтенный старый султан, тоскуя по привычной забаве, начал жаловаться на скуку и стал раздражителен.
Наконец, в один прекрасный день, волшебный всадник круто повернулся на своем шпиле и, опустив копье, замер в том направлении, где высятся горы Гвадиса. Абен Абус торопливо поднялся на свою башню, но — увы! — магический стол оставался спокойным, ни один воин не двигался. Озадаченный этим обстоятельством, он выслал конный отряд с приказанием произвести разведку в горах. Разведчики возвратились через три дня.
— Мы обшарили все перевалы, все тропы, — сообщили они, — но не обнаружили ни одного шлема, ни одной шпоры. За время наших разъездов мы нашли только христианскую девушку поразительной красоты, которая спала в знойный полдень у родника, и эту девушку мы привезли с собою как пленницу.
— Девушку поразительной красоты! — воскликнул Абен Абус, и его глаза загорелись воодушевлением. — Пусть она немедленно предстанет пред наши очи!
Как было приказано, прекрасную девушку немедленно привели пред его очи. Она была одета с той роскошью, какая господствовала среди испанских вестготов[26] во времена арабского завоевания[27]. Жемчуга ослепительной белизны были вплетены в её черные как вороново крыло волосы; на её лбу сверкали драгоценности, соперничая в блеске с сиянием её глаз. Её шею обвивала золотая цепь, которая поддерживала серебряную лиру, висевшую у неё на боку.
Вспышки пламени, загоравшегося по временам в её черных, излучающих сиянье глазах, были подобны огненным искрам для увядшего, но все ещё способного воспламеняться сердца Абен Абуса; к тому же сладостная нега, разлитая в её плавной походке, окончательно вскружила ему голову.
— О, прелестнейшая из женщин, — вскричал он, охваченный восхищением, — кто ты?
— Дочь одного из готских государей, ещё недавно властвовавшего на этой земле. Но войско моего отца, как по мановению волшебного жезла, погибло в горах; он стал изгнанником, а его дочь — пленницей.
— Берегись, о повелитель! — прошептал Ибрагим ибн Абу Аюб. — Возможно, что это — одна из тех северных колдуний, которые, по слухам, принимают самый соблазнительный вид, дабы обмануть легковерного. Мне кажется, я вижу колдовские чары в её глазах и волшебство в каждом её движении. Она, несомненно, тот враг, на которого указывал нам талисман.
— Сын Абу Аюба, — ответил султан, — ты — мудрейший из людей, я отдаю тебе должное; ты волшебник, каких я больше не знаю, но ты недостаточно сведущ в том, что касается женщин. В этом деле я не уступлю никому, даже самому премудрому Соломону, несмотря на великое множество жен и наложниц, которыми он обладал. Что же касается этой девушки, то я не вижу в ней никакой опасности; она прекрасна и, радует взор.
— Выслушай, о повелитель, — молвил астролог. — При помощи моего талисмана я даровал тебе много побед, но я никогда не просил своей доли в добыче. Отдай мне эту случайную пленницу, чтобы я мог усладить своё одиночество звуками её серебряной лиры. Если она в самом деле колдунья, то я располагаю соответствующими заклятиями, и её чары мне не страшны.
— Что? Еще женщин? — вскричал Абен Абус. — Разве у тебя не довольно танцовщиц для твоего развлечения?
— У меня есть танцовщицы, это верно, но не певицы. А между тем я охотно прослушал бы песенку, чтобы освежить свой ум, истомленный трудами.
— Прекрати наконец свои бесконечные просьбы, отшельник! — нетерпеливо бросил султан. — Эту девушку я беру себе. Она мне нравится, я нахожу в ней такую же радость, какую находил Давид, отец Соломона премудрого, в обществе юной Абишаг Сунамит.
Дальнейшие просьбы и увещания астролога повлекли за собою ещё более решительные отказы монарха; они расстались, испытывая взаимное неудовольствие. Мудрец заперся у себя в подземелье и предался размышлениям по поводу постигшей его неудачи; впрочем, прежде чем окончательно удалиться, он ещё раз предупредил султана, чтобы тот остерегался своей обольстительной, но роковой пленницы. Но где тот влюбленный старец, который внял бы полезным советам? Абен Абус отдался во власть своей страсти. Его единственная забота состояла теперь в том, чтобы понравиться готской красавице. Он не мог, правда, прельстить её молодостью, но зато был богат, а если влюбленный немолод, он, как правило, щедр. В погоне за драгоценными товарами Востока был перерыт весь гранадский базар; шелка, ювелирные изделия, драгоценные каменья, изысканные духи — все, что Азия и Африка доставляют редкостного и великолепного, все это в изобилии подносилось прекрасной принцессе. Чтобы доставить ей развлечение, измышлялись всевозможные Зрелища и торжества — состязания менестрелей, пляски, турниры, бой быков. В скором времени Гранада стала местом непрерывных празднеств.
Готская принцесса, однако, смотрела на весь этот блеск с таким видом, точно привыкла к подобному великолепию. Она принимала это как дань, подобающую её знатному происхождению или, вернее, красоте, ибо красота ещё более требовательна, чем знатность. Мало того, казалось, что она испытывает тайное удовольствие, побуждая султана к расходам, истощавшим его казну, и принимая его неслыханные щедроты как нечто вполне обыденное. Несмотря на свою настойчивость и расточительность, престарелый влюбленный не имел, таким образом, никаких оснований обольщаться надеждой, что ему удалось задеть её сердце. Она, правда, никогда не сердилась, но никогда и не улыбалась. Лишь только он заводил речь о пожирающей его страсти, она тотчас же ударяла по струнам своей серебряной лиры. В звуках этого инструмента заключалось таинственное очарование. В тот же миг султан начинал клевать носом; его одолевала сладкая дрема, и он в конце концов погружался в сон, после чего пробуждался свежим и бодрым, но на время совершенно забывшим о своей страсти. Это не входило в его расчеты, однако сон, в который он впадал, сопровождался приятными сновидениями, целиком поглощавшими пыл сонливого старца; и вот он продолжал себе безмятежно дремать да дремать, между тем как Гранада потешалась над его увлечением и роптала, что государственные сокровища расточаются из-за каких-то колыбельных песен.
