Они быстро обнаружили, что он мертв. Рейнолдо Рамирес, "убитый нападавшими в своем собственном заведении в расцвете лет", было написано в газете. Что за нападавшие? Об этом газета умалчивала, как и Departamento de Policfa[23] .

– Им заплатили, – зловеще заявил Спейт.

"Да ну", – подумал Тревитт, но вслух ничего не сказал.

Он проникся почти мгновенной неприязнью к Ногалесу – и ко всей Мексике. К голубым и розовым лачугам, облепившим каменистые склоны над нарядным туристическим кварталом с его сувенирными лотками, барами, стоматологическими кабинетами и парикмахерскими. Он возненавидел все это. Даже самый воздух здесь был другим, да и лопотание местных жителей, которое он понимал с пятого на десятое, не развеивало тревоги. Тревитту очень хотелось поскорее унести отсюда ноги.

Но старина Билл кое-что разнюхал.

– Хочу увидеть могилу Рейнолдо Рамиреса своими глазами, – заявил он. – Чтобы удостовериться, что он мертв.

"О господи", – подумал Тревитт.

Но они поймали такси "Эксклюзиво" и поехали на могилу. От этого зрелища Тревитта затошнило. В Мексике не было места чистенькой пресвитерианской кончине: кладбище являло собой торжество культа смерти, первобытного и разнузданного. Кресты, одуряюще душистые цветы и склоненные в молитве Мадонны, расписанные яркими красками. И черепа.

Тревитта передернуло. Ему никогда прежде не доводилось видеть голый череп, а тут он валялся прямо под ногами в пыли. Или, вернее, они – рассыпанные повсюду кости и черепа, вываливающиеся из склепов на пыльных склонах, скалящие зубы из ниш и канав. Над кладбищем свистел ветер, гнал перед собой мелкую песчаную взвесь, от которой у Тревитта щипало глаза, а плащ рвало с плеч, точно накидку. Он склонился навстречу очередному порыву; на зубах заскрипел песок.

– Вот она, – крикнул Билл.

Они стояли перед изящным надгробием, до сих пор утопающим в запыленных цветах. Скорбящая Мадонна склонялась над распростертым в траве сыном. Под подошвой Тревитта хрустнула бедренная кость. Он отшвырнул ее. Вдали раскинулся убогий Ногалес – холмы, облепленные пестрыми лачугами, отвесные стены над извилистыми улочками, а за ними – граница, как линия демилитаризованной зоны, пересекающая расположение боевых действий, а еще дальше – американский Ногалес, чистенький и аккуратный городок.

Тревитт взглянул на камень. На нем значилось:

REYNOLDO RAMIREZ

Murio en 1982

– Все, – крикнул он. – Тупик.

Спейт рассмотрел камень, обошел его со всех сторон.

– Интересно, кто принес цветы? – пробормотал он.

"Да какая разница", – подумал Тревитт.

Уже вечерело, ему хотелось выбраться отсюда. Он оглянулся на такси, ожидавшее их у входа на кладбище; водитель пристроился на оградке.

– Послушайте, все кончено, – сказал Тревитт. – Он мертв. Теперь уже никто не сможет рассказать о той ночи, когда Улу Бег перешел границу. Давайте выбираться отсюда.

Но Спейт точно прирос к месту.

– Там может быть кто угодно. Или вообще никого, – проговорил он наконец.

Тревитт ничего не сказал.

– Может, стоит заглянуть в этот его кабак, – предложил Спейт.

– Мистер Спейт, нас вообще не должно было здесь быть. А теперь вы хотите...

Но Спейт точно его и не слышал.

– Да, – подытожил он. – Думаю, так мы и сделаем.

Полный решимости, он двинулся к такси.

Тревитт проводил его взглядом, потом спохватился, что стоит столбом посреди кладбища, и бросился вдогонку.

Несколько часов спустя его одолевали крайне необычные ощущения. Мучительная застенчивость, острое смущение, чувство, что он самозванец, и все это было щедро приправлено затаенным пронзительным наслаждением.

Девушка продолжала растирать его бедро, нежную кожу с внутренней стороны, ладонью, сухой и упругой, умело, со знанием дела, и одновременно на ломаном английском нашептывала ему на ухо о разнообразных соблазнительных возможностях.

– У тебя есть неплохие денежки?

– Ха-ха, – с беспокойством хохотнул Тревитт, неторопливо потягивая напиток, который ему подали как "Маргариту", но который на самом деле представлял собой смесь теплого фруктового сока с имбирной шипучкой по восемь баксов за бокал, специальная цена для гринго.

Остальные девочки слонялись по залу заведения, которое теперь именовалось "Оскарз". Все они были проститутками, но эта – Анита, прямо как в "Вестсайдской истории", безраздельно принадлежала ему, ну или он ей, словно по какому-то договору или дипломатическому соглашению. Никто не посягал на их уединение, и он пытался растянуть удовольствие как можно дольше, пока Спейт наводит справки. У него промелькнула мысль, что, быть может, задавать вопросы следовало бы ему, ведь это он разузнал об этом самом Рамиресе, обо всем этом мексиканском дельце. Однако он беспокойно оглядывался по сторонам поверх пухлого плеча Аниты и видел обшарпанный зал, битком набитый американскими студентами и мексиканскими бизнесменами. Его туфли липли к полу, в воздухе висел сшибающий с ног запах дезинфекции.

– У тебя есть денежки. Мы пойти наверх, малыш?

– Ну, э-э...

Нет, пускай Спейт со всем разбирается. Спейт – стреляный воробей, опыта ему не занимать, он на этом деле собаку съел. Кстати, а где он? Когда Тревитт видел старика в последний раз, тот толковал с каким-то усатым верзилой. Куда он сгинул?

– Давай, малыш. Купи Аните что-нибудь выпить. Купи Аните выпить. Ладно, куколка?

Ага. Вот он. Вот Спейт, все с тем же усатым, оживленно обсуждает что-то в конце зала.

Надо отдать старине Спейту должное: может, он и чудак, но свое дело знает. Профи.

– Давай, малыш. Купи Аните шампанское.

Даже у Тревитта хватило соображения отвергнуть шампанское – небось, тоже какая-нибудь выдохшаяся шипучка типа безалкогольной "Канады драй" долларов по двести за пузырь – и вместо него согласиться на нечто под названием "Мексиканский танец со шляпами". На вид теплый лимонад с бледно-розовой – они что, по нескольку раз используют одну и ту же? – вишенкой в бокале всего-то за двенадцать с половиной баксов за порцию. Такими темпами ему очень скоро придется обналичивать еще один дорожный чек.