У Тревитта оставалось одиннадцать долларов пятьдесят шесть центов и еще сколько-то в дорожных чеках, которые он не осмеливался обналичить. Ночлег в живописном Ногалесе обошелся ему ровно в десять долларов. Его обиталище состояло из соломенного тюфяка в хижине, прилепившейся к склону одного из холмов. Это скромное жилище он делил с курами. Хорошо хоть была вода – она капала с крыши ему в лицо и стекала на солому, издававшую в сочетании с запахом помета и мочи разнообразных животных совершенно неописуемый аромат. Вид отсюда открывался умопомрачительный: на пропасть, пропахшую бедностью, и соседний пыльный холм за ней, на котором ютились точно такие же лачуги.

Впрочем, даже в таком безвыходном положении у него была путеводная звезда. По ночам, если осмеливался, он осторожно пробирался на другую сторону холма, где вниз уходил отвесный склон, и наслаждался созерцанием чудесного символа родины. Там, над неприступной колючей проволокой и металлической рабицей границы, гордо возвышались золотые арки "Макдоналдса".

Тревитт готов был убить за биг-мак – el Grande, как его здесь называли.

Он готов был убить и за возможность принять душ, побриться, надеть свежую рубаху, почистить ногти. Будь здесь зеркало, у Тревитта не хватило бы духу посмотреться в него; он представлял себе, во что должен превратиться за неделю в курятнике любой человек – в жалкое подобие Оруэлла, застрявшее в Ногалесе, в грязном наряде, состоявшем из собственной кожи и помятого летнего костюма. "Бабочку" он потерял – когда? Наверное, когда бежал по круто взбирающейся в гору улочке Буэнос-Айрес. Казалось, он будет мчаться вечно, в гору, в гору, опять в гору, сквозь птичьи дворы и загоны для коз (однажды он запнулся о проволочную ограду и растянулся в пыли). Кроме того, он был уверен, что на бегу сшиб нескольких человек, но воспоминания были не слишком отчетливыми. Ему вспоминалось, как он бестолково метался между разлапистых машин, мчащихся мимо крохотных закусочных, в которых сидели за пивом мексиканцы. Вверх по одному склону, вниз по другому. Он бесцельно мчался в темноте, по невыносимой жаре, под луной, размазанной в туманном небе.

Примерно на рассвете беглец нашел приют в строении, назначение которого так и осталось для него загадкой. Основным его достоинством оказалась заброшенность. Тревитт попытался взять себя в руки. Его била дрожь, он едва не плакал (это так несправедливо, почему именно ему всегда так не везет), когда его заметил какой-то мальчишка.

– Ты кто? – спросил он.

На нем были замызганные джинсы, черные кеды и грязная белая футболка с безобразно растянутым воротом.

– Сумасшедший гринго, – по-испански ответил Тревитт. – Катись отсюда, а не то получишь на орехи.

В бесформенном вырезе футболки виднелась тощая мальчишеская грудь.

– Это мамин сарай.

– А где твой папа?

– Уехал в Америку, чтобы разбогатеть.

– Ты хочешь разбогатеть?

– А то. Хочу кучу баксов.

– Мне нужно какое-нибудь местечко перекантоваться. Без лишнего шума. Тихое местечко.

– Конечно, мистер. Вы убили кого-то в драке.

– Ничего подобного.

– Можете остаться здесь.

Тревитт без особого восторга огляделся вокруг. У одной стены было навалено сено, сквозь щели в крыше просачивался солнечный свет. Развалюха была построена из гофрированного железа. Внутри пахло пылью и дерьмом. Вокруг бродили куры, клюя что-то на земле.

– У вас дома есть ванна? Или душ?

– Нет, мистер. Это Мексика, а не Los Estados Unidos[31] .

– Я заметил. Послушай, только это большой секрет, ладно? Никому не говори. Большой секрет, понял?

Мальчишка быстро испарился и вернулся с матерью, крупной некрасивой женщиной с нахальным взглядом и младенцем на руках.

– Я могу заплатить, – сказал Тревитт.

– Десять баксов. Американских.

– Десять меня устроит. В неделю.

– Десять за ночь. Начиная со вчерашней.

Ее нахальные глаза уставились прямо на него. Младенец захныкал, и мать шлепнула его по мягкому месту.

– О господи! – сказал Тревитт.

– И не смейте при мне всуе поминать имя Господа, – заявила она.

Мамасита принесла еду – холодный рубец в соусе чили. При виде застывшего коричневого соуса на комках потрохов Тревитт подавил рвотный рефлекс. Но это было лучше, чем вчерашний суп из рыбьих голов.

– Деньги, – сказала она.

Тревитт отдал ей свою последнюю десятку.

– Каков предел моего кредита? – поинтересовался он.

– Никакого кредита, – отрезала она, передавая ему тарелку. – Завтра ты добудешь денег или уйдешь.

Он с жадностью набросился на еду – со вчерашнего дня во рту у него не было ни крошки.

И как теперь быть? Тревитт обдумывал возможные варианты. Получится у него выйти на связь? Рискнуть и позвонить ребятам в центр? Может быть, тогда кто-нибудь сможет забрать его – кто-нибудь опытный, стреляный воробей вроде Чарди? Но он понимал, что ожидание убьет его. Уже и так прошло две недели с тех пор, как убили Спейта. Может, попробовать пойти по другому пути: рискнуть и попытаться прорваться через границу самому? Задача была предельно проста: преодолеть площадку перед контрольным постом, почти как перейти мост Джорджа Вашингтона. Короткая прогулка до шлагбаума. Вся площадка была как на ладони, ни тебе КПП в берлинском стиле, ни стен в духе холодной войны, сквозь которые нужно прорываться, как в романах Ле Карре. Просто иди себе, куда указывает знак. Entrada en Los Estados Unidos. Что может быть проще?

А потом он вспомнил Билла Спейта в сточной канаве. Вспомнил, что за ним гнались.

Он перевернулся на бок и уткнулся лицом в ржавую жестяную стену, ожидая наития. Нужно что-то делать. Голова у него точно пузырями была полна – один сумбур, и свет, и почти никакой практической пользы. Внезапно его накрыло волной безрассудного, головокружительного оптимизма. Но она отхлынула почти так же быстро, как и накатила, а после нее наступило опустошение.

Он услышал шум и обернулся.

– А, – протянул он, – это всего лишь ты.

Мальчишка с порога смерил его взглядом, в котором не было ни малейшего уважения. Тревитта охватило отвратительное ощущение, что он в очередной раз не выдержал испытания. И все же он нравился этому постреленку, и на протяжении всех двух недель, что американец просидел в сарае, тот заглядывал сюда почти каждый день.