Наконец-то настал покой.

Улу Бег отсыпался, поднимаясь лишь затем, чтобы совершить омовение и помолиться. Он спал и ел. Он лежал в постели, глядя в потолок. Текли часы, может, даже дни.

– Придется просто начать все сначала, – сказал ему Спешнев на своем рубленом английском, языке их общения.

– Ладно, – отозвался Улу Бег.

– Жилет, – сказал русский. – Жилет, который может остановить пулю от "скорпиона" с близкого расстояния. Какое замечательное американское изобретение.

– Голова. В следующий раз – в голову.

– Разумеется.

– Но когда?

– Скоро, друг мой. А пока отдыхайте. Наслаждайтесь покоем.

– Где мы?

– В штате Мэриленд, на полуострове. Это старинное поместье построил человек, который нажил миллионы долларов на производстве – автомобилей? Самолетов? Стиральных машин? Нет. Горчицы! Для сосисок. Десять тысяч акров, сады, бассейны, теннисные корты, особняк в девятнадцать комнат, два домика для гостей, коллекция великолепных живописных полотен, мебель в стиле чиппендейл, редкие старинные книги. На горчице! А налоги нынче так высоки, что только Союз Советских Социалистических Республик может позволить себе всю эту роскошь!

Толстый русский довольно улыбнулся собственной шутке; он говорил так гладко, что Улу Бег был уверен – это была дорогая его сердцу речь, произносимая уже в тысячный раз. По выжидательному взгляду полковника курд понял, что ему полагается тоже счесть ее забавной, и улыбнулся из вежливости, хотя понятия не имел, что такое горчица.

Удовлетворенный, русский откинулся назад. Они находились в роскошной спальне домика для гостей. За окнами пруд, по глади которого скользили лебеди, переходил в болото. А с крыльца открывался вид на три различных пейзажа: луг, болото и сверкающее водное зеркало, гладкое и безмятежное. То было царство синего и зеленого – кеск-о-шин по-курдски – и тишины. То и дело налетал легкий ветерок; эта картина очень поддерживала Улу Бега.

– Я не перестаю поражаться тому, что вам удалось совершить, – сказал русский. – Вы пересекли чужую страну, чтобы нанести удар. Затем, исполнив свой замысел, ускользнули от преследования. А когда мы вышли с вами на контакт, вы обдумывали новый удар. Вы – необыкновенный человек.

Русский щедро пускал в ход лесть. Улу Бег уже привык к этому, но все равно не уставлял удивляться, какой прочный стальной стержень кроется под этим жирком. У русского были серые глаза – добрые глаза, честное слово, – и светлые волосы, которые при определенном освещении казались почти белыми. Костюмы его были вечно измяты, а двигался он как клоун. И все же за его излишним весом, похоже, скрывалась чудовищная сила. Палестинцы, которые помогали готовить Улу Бега в лагере Раз-Хиляль под Токрой, в Ливии, по каким-то причинам, которых Улу Бег так и не понял, называли его Аль-Лахаб, что в буквальном переводе означало "пламя". Курд решил, что этот эпитет относится к чистоте его страсти, к его силе.

– Вы чего-нибудь хотите? Женщину? Мальчика? Мы можем устроить все, что угодно.

– Я всем доволен, – отказался курд.

Это предложение слегка его задело: он ведь не какой-нибудь похотливый араб.

– Мне нужен отдых. Свобода от притворства. Потом второй шанс. На этот раз я не промахнусь.

– Ну разумеется. Секрет моего успеха – а он довольно значителен, смею добавить, – очень прост. В Москве меня спрашивают: "Спешнев, как это вам удается?". "Все просто, – отвечаю я им. – Надежные люди". Я использую их здесь. Я использую их в Мексике. Я...

Улу Бег прищурился.

– Лучшие люди, – уточнил Спешнев.

– О...

Комплимент. Этот человек ни перед чем не остановится.

– ...Вы очень добры.

– Это всего лишь правда, – пожал плечами русский.

Улу Бег скромно кивнул. Когда этот толстяк уйдет? Теплота и дружелюбие так и били из русского через край. Улу Бег задыхался от этой любви. Спешнев протянул руку и коснулся его плеча.

– Вы – человек, за которым пойдут. Ваша история, ваши подвиги, ваш героизм останутся жить в веках. Ваш народ будет слагать о вас легенды. Петь о вас песни.

Но едва стоило полковнику выразить эту витиеватую мысль, как его словно подменили. Он мрачно поднялся, подошел к окну и принялся мучительно в него вглядываться, не видя ни болота, ни неба, ни бухты. Русские, по слухам, были угрюмым народом. До чего же быстро они менялись!

– Это все контраст, – пояснил он. – Я не могу этого выносить. Мне больно от этого. Физически больно. От контраста между вами и тем, другим.

Он хмуро созерцал мирный пейзаж. На свету волосы его казались почти розовыми, под цвет поросячьих щек.

– Другим? – переспросил Улу Бег.

– Да, – сказал Спешнев. – С человеком, который преследует меня в моих снах.

– Меня в моих тоже преследует один человек, – сказал курд.

– Но это не один и тот же человек. Вы думаете о более масштабном предательстве, предательстве историческом, политическом. О предательстве вашего народа как о государственном акте, совершенном американцами в своих целях. Вы думаете о Данциге и о правосудии, в котором вам было отказано, о правосудии, которое задержалось. Вы думаете о хладнокровных подсчетах, которые в тысячах миль от вас производили люди в костюмах, сидя над картами. Я же думаю о чем-то более жгучем, более личном.

Улу Бег совершенно не следил за бреднями русского, за его угрюмыми блужданиями по этой мрачной почве. Его удивляла горячность – в обычной жизни полковник был человек жизнерадостный.

– Я думаю о человеке, наделенном талантом, о человеке огромной одаренности. Но этот талант служит злу. Он вдохновенный художник, поэт.

Улу Бег ответил ему непонимающим взглядом. Но русский, похоже, ничего не заметил и упорно гнул свою линию.

– Знаете, в нашем деле знакомство с противником не редкость. Чаще всего это парень вроде вас – достойный, усердный, человек, которого можно уважать. Человек, с которым ты мог бы подружиться, если бы не политические соображения. И все же за время карьеры хоть раз да столкнешься с тем, что можно назвать лишь злым гением. Он не холодный, он горячий. Это как страсть, потребность или наваждение. Лихорадка. Абсолютизм, который не имеет совершенно никакого отношения к общему делу. У него нет иного мотива, кроме эгоизма. Это высшая степень человеческого тщеславия. Я говорю о человеке, который способен предать брата или пытать беззащитного не из политических соображений и не ради острых ощущений, а исключительно из желания потешить свое эго.