Что же считал высшим благом Полибий?
Тут мне хочется напомнить одну сцену из диалога Цицерона «О государстве». Он рисует общество друзей Полибия, членов Сципионова кружка, которые собрались у названного сына Полибия. Разговор быстро ушел в заоблачные сферы. В буквальном смысле слова, так как стали обсуждать, почему на небе видны два солнца — редкий оптический эффект, наблюдавшийся зимой 129 г. Лелий, лучший друг Сципиона, не принимает участие в разговоре и слегка подтрунивает над собеседниками. Когда же его наконец просят объяснить свою точку зрения, он с вызовом говорит, что знания такого рода годны лишь для того, чтобы изощрять умы молодежи для более важных дел. На вопрос же, что же он считает более важными, он отвечает, что его мало волнует второе солнце. Либо оно вовсе не существует, а если существует, то никому не мешает. Мы этого никогда не постигнем, а если и постигнем, «не сможем стать ни лучше, ни счастливее» (De re publ. I, 30–32). Итак, истинно полезно то, что может сделать нас лучше или счастливее.
Цицерон, на мой взгляд, здесь замечательно точно описал настроения Сципионова кружка. Думаю, реальный Лелий действительно мог произнести подобные слова. И Полибий мыслил так же, как и его друзья. В одном месте он дает чудесную карикатурную картинку диспутов в афинской Академии. Современные философы, ядовито замечает он, тренируют ум в отточенных и остроумных речах. «Некоторые из них, рассуждая о постижимом и непостижимом и желая завлечь собеседника в тупик, прибегают к удивительным парадоксам и оказываются неистощимы в отыскании правдоподобия. Так, они интересуются, можно ли, находясь в Афинах, чуять запах яичницы, которая жарится в Эфесе, или говорят, что не уверены, действительно ли они сейчас беседуют в Академии или лежат в постели у себя дома и ведут ли они действительно эти споры наяву или во сне».
Прочтя этот отрывок, мы могли бы решить, что Полибий, как многие его коллеги-историки, вообще отрицал философию, видя в ней туманные беспредметные разглагольствования. Но это не так. Укоряя в невежестве царя Прусию и историка Тимея, он говорит, что они не знают философии (XII, 25, 6; XXXVI, 15, 5). Значит, он считал философию совершенно необходимым этапом обучения. Но очевидно, как и Гай Лелий, он думал, что она должна лишь отточить ум юношей для главного. Что же это главное? Это видно из дальнейших слов его о бесконечных диспутах тех же философов. «Оставляя в стороне их бесцельность, они насаждают в умах молодежи страсть к таким же рассуждениям, так что у юношей даже мысли нет о нравственных и политических вопросах, которые единственно плодотворны в философии, и они проводят жизнь в пустых усилиях найти ненужные парадоксы» (XII, 26с, 2–4).
Теперь мы яснее сможем понять, что подразумевает под пользой истории Полибий. Очевидно, она должна сделать нас счастливее и прекраснее в нравственном отношении, т. е. лучше. Действительно, во-первых, она дает читателю непреходящие уроки и учит, как избежать ошибок в будущем. «Каковы бы ни были удачи в настоящем, никто из здравомыслящих людей не может ручаться с уверенностью за будущее. По этой причине, утверждаю я, ознакомление с прошлым не только приятно, но еще более необходимо». Только изучив историю, мы поймем, кто наши настоящие союзники, с кем традиционно мы всегда были связаны и к кому в трудную минуту обратиться за помощью. «Деяния прошлого, проверенные самым ходом событий, указуют подлинные мысли и чувства каждого народа. И все это представляет величайшие выгоды» (III, 31, 3–10). Еще важнее другое. События нашего времени часто для нас не ясны и туманны. Но в прошлом мы находим аналогии с современностью и начинаем понимать смысл происходящего. «Сближая положения сходные с теми, какие мы сами переживаем, мы получим опору для предвосхищения и предвиденья будущего» (XII, 25, 3).
У наших современников подобные слова вызывают скептическую улыбку. XX в. слишком хорошо показал нам тщетность подобных мечтаний, и мы твердо уверены, что никакие уроки прошлого никогда не удержат человечество от новых безумств. Но Полибий, как истый эллин, свято верил в силу человеческого разума. Более того, он придерживался странного для нас взгляда, что человеку можно объяснить, где истина, и даже — это уж совсем невероятно! — доводами разума заставить этой истине следовать! (Об этом мы поговорим подробнее позже.) И тут неоценимую пользу приносит познание прошлого.
Все это может сделать нас счастливее. Но действительно ли история может сделать нас лучше? Да, и это неизмеримо важнее. История способствует нравственному исправлению людей, ибо «лучшей школой для правильной жизни служит нам опыт, извлекаемый из правдивой истории событий» (I, 36, 9–10). И Полибий настойчиво стремится достигнуть этой цели — нравственного воспитания читателя. Цель эта красной нитью проходит по всей его книге.
Место автора
Пожалуй, самый интересный пример тому относится к событиям времен Клеоменовой войны. Рассказывая о ней, историк Филарх, говорит Полибий, как будто нарочно, с тайным удовольствием останавливается на описании всяких кровавых сцен.
«Поступает он таким образом во всей истории, постоянно стараясь рисовать ужасы перед читателем… По его мнению, задача истории состоит в изложении несправедливых деяний. Напротив, о великодушии мегалопольцев[56] …он не упоминает вовсе, как будто исчисление преступлений важнее для истории, чем сообщения о благородных, справедливых действиях, или же как будто читатели исторического сочинения скорее могут быть исправлены описанием противозаконных поступков, а не прекрасных и достойных соревнования». Таким образом, Филарх «закрывает глаза на дела прекраснейшие и вниманию историка наиболее достойные» (II, 56–61).
Какая сильная и какая красивая мысль! Очень отрадно сознавать, что как историк Полибий не унизился до взгляда тех, кто видит в истории нагромождение бессмысленных ужасов. А как человек он, живя в эпоху жестокую, полную преступлений и убийств, не утратил светлого взгляда на людей.
Однако бросается в глаза одна странность, одна удивительная черта. В чем, собственно, обвиняет Полибий Филарха? Может быть, он скрыл благородный поступок мегалопольцев? Ничего подобного. Он весьма подробно и внятно описывает, как бежали они в Мессену, как пришел к ним вестник с соблазнительными предложениями Клеомена и как его встретили градом камней. Но тогда в чем же его ошибка? «То, что… собственно составляет предмет истории, он опустил, а именно: похвалы мегалопольцам и лестное упоминание о достойном настроении их» (II, 61, 6). Иными словами, отсутствует авторское суждение, авторская оценка.
Это, по-моему, поразительные слова. Значит, подробное и добросовестное изложение фактов еще не есть история. Черта, отделяющая историю от летописи, еще не перейдена. Когда же черта эта преодолена? Ответ поистине ошеломляющ. Когда появляется автор-наблюдатель. Рассказ строится не по принципу «факты-читатель», а «факты-автор-читатель». Иными словами, между фактами и читателем должен стоять автор, который эти факты показывает и комментирует. Мы видим все факты через его глаза. Безликие факты без наблюдателя не образуют истории. Это напоминает мне художников Возрождения. Они очень часто изображали себя на своих картинах. Обычно они стоят сбоку, но на первом плане, как Боттичелли в сцене поклонения волхвов. Он обернулся лицом к нам, как бы показывая открывающееся действо. Он зритель, участник и наблюдатель. Но без него картина не картина. Таким зрителем, участником и наблюдателем должен стать историк согласно Полибию.
Однако не противоречит ли это провозглашенному самим Полибием принципу полной объективности? Не говорил ли он, что историк должен забыть все человеческие чувства — дружбу, любовь, ненависть — и видеть перед собой одну истину. Разве объективность не требует полной бесстрастности и отрешенности? А тут, оказывается, историк должен всегда сообщать свое отношение к происходящему. Разве это не явное противоречие? Нет. Историк должен отрешиться от своих симпатий, но не от нравственных критериев. Он должен глядеть не на людей, а на дела их. Подчас ему придется сурово осудить лучшего друга и вознести похвалой смертельного врага. Но ни в коем случае не должен он, как пушкинский летописец, добру и злу внимать равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева. Нет, зло должно вызывать гнев, ненависть, омерзение, добро — любовь и восхищение.
