— Я веду тебя к эфорам, Агис, ты представишь им отчет в своих действиях».

А второй, Амфарет, человек рослый и сильный, накинул ему на шею скрученный жгутом плащ и поволок за собой. «Так как место было безлюдное, никто на помощь Агису не пришел и его бросили в тюрьму. Немедленно появился Леонид с большим отрядом наемников и окружил здание, а эфоры вошли к Агису и, пригласив в тюрьму тех старейшин, которые были одного с ними образа мыслей (они желали придать происходившему видимость судебного разбирательства), потребовали, чтобы он оправдался в своих поступках». Юный царь только засмеялся в ответ на это притворство. Один из эфоров спросил обвиняемого, не действовал ли он вопреки своей воле, по принуждению. Агис ответил, что никто его не принуждал, но что он следовал примеру и образцу Ликурга. Тогда ему задали следующий вопрос: раскаивается ли он в содеянном. «Юноша ответил, что нисколько не раскаивается в этих прекрасных и благородных замыслах, даже если увидит, что его ждет самая жестокая кара, и эфоры вынесли ему смертный приговор.

Служители получили приказ вести Агиса в так называемую дехаду — это особое помещение в тюрьме, где удавливают осужденных». Однако прислужники не смели коснуться Агиса, даже наемники отворачивались, ведь поднять руку на царя Спарты считалось страшным кощунством. Тогда один из эфоров осыпал их угрозами и бранью и сам потащил Агиса в дехаду. «Многие уже знали, что Агис в тюрьме, у дверей стоял шум, мелькали частые факелы; появились мать и бабка Агиса, они громко кричали, требуя, чтобы царя спартанцев выслушал и судил народ. Вот почему, главным образом, эфоры и поспешили завершить начатое, опасаясь, как бы ночью, если соберется толпа побольше, царя не вырвали у них из рук.

По пути на казнь Агис заметил, что один из прислужников до крайности опечален и не может сдержать слезы, и промолвил ему:

— Не надо оплакивать меня, милый. Я умираю вопреки закону и справедливости, но уже поэтому я лучше и выше моих убийц.

Сказавши так, он сам вложил голову в петлю».

Между тем мать Агиса, не зная еще о судьбе сына, бросилась к своему старому знакомцу, эфору Амфарету, и упала к его ногам, прося за сына. «Он поднял ее с земли и заверил, что с Агисом не случится ничего страшного и непоправимого. Если она хочет, добавил он, то и сама может пройти к сыну. Агесистрата просила, чтобы вместе с нею впустили мать, и Амфарет ответил, что ничего против не имеет. Пропустивши обеих и приказав снова запереть дверь тюрьмы, он первую передал палачам Архидамию, уже глубокую старуху, всю жизнь пользовавшуюся огромным уважением среди спартанских женщин, когда же ее умертвили, позвал внутрь Агесистрату. Она вошла и увидела сына на полу и висящую в петле мать. Сама, с помощью прислужников, она вынула Архидамию из петли и уложила ее рядом с Агисом и тщательно укрыла труп, а потом, упавши на тело сына и поцеловав мертвое лицо, промолвила: „Ах, сынок, твоя чрезмерная совестливость, твоя мягкость и человеколюбие погубили и тебя, и нас вместе с тобою!“ Амфарет, который, стоя у дверей, все видел и слышал, вошел в Дехаду и со злобою сказал Агесистрате: „Если ты разделяла мысли сына, то разделишь и его жребий!“ И Агесистрата, поднимаясь навстречу петле, откликнулась: „Только бы это было на пользу Спарте!“» (Plut. Agis, 19–20)[6] (241 г.).

После Агиса осталась вдова Агиатида, совсем еще юная красавица. Она сразу привлекла внимание Леонида. Впрочем, его пленила не красота несчастной женщины, а ее богатство. Поэтому, пользуясь ее полнейшей беззащитностью, он решил женить на ней своего юного сына Клеомена. Ни слезы, ни мольбы не помогли, и брак был заключен. Клеомен страстно полюбил эту женщину, не мог жить без нее, возвращался из походов хотя бы на час, чтобы только ее увидеть (Plut. Cleom. 1; 22). Агиатида же, оставшись совершенно одна среди убийц мужа, естественно, всей душой привязалась к своему единственному защитнику Клеомену, ни в чем перед ней не виновному и любившему ее без памяти. От нее-то Клеомен впервые услыхал об Агисе. Рассказ был восторженным, но довольно сбивчивым и неясным. Клеомен начал тогда расспрашивать друзей. Но вскоре он понял, что это запретная тема. Едва он произносил имя Агиса, приятели его хмурились, умолкали на полуслове и поскорее обрывали разговор. Но Клеомен был очень умен и настойчив. Вскоре он узнал правду о несчастном реформаторе. Рассказывают, что он тогда же загорелся желанием продолжить его дело и воскресить Спарту. Но он решил, что пойдет иным путем. Пока же он молчал и терпеливо ждал своего часа (Plut. Cleom. 3).

Прошло шесть лет со времени гибели Агиса, и Клеомен взошел на престол (235 г.). Впрочем, царем он был только по имени. Всем заправляли эфоры. Эфорат — это совет из пяти человек, который должен был наблюдать за царями и быть между ними третейским судьей. Сейчас эфоры забрали всю власть, цари были лишь пешками в их руках. Притом все это были люди очень богатые и ни о каком Ликурге, разумеется, и слышать не хотели. Клеомен был с ними в отличных отношениях. Рассудив, что лучше действовать во время войны, он дал эфорам взятку и получил от них назначение в поход. Клеомен сразу же показал себя исключительным полководцем. После очередной блестящей победы он воротился в Спарту и вошел в здание эфората. Эфоры в то время обедали. Они встали из-за стола и, продолжая жевать, обступили молодого победителя, шумно его поздравляя и приветствуя. Клеомен кивнул воинам. Те набросились на эфоров и прикончили их на месте. После этого, не давая врагам опомниться, Клеомен объявил об изгнании 80 человек, а эфорат упразднил вовсе (Plut. Cleom. 8–11).

Искони Спартой управляли два царя. Но второй царь Архидам, брат Агиса, бежал, напуганный самовластьем Клеомена, и укрылся у своего гостеприимца в Мессене[7]. Клеомен писал ему очень ласковые письма и умолял вернуться, ибо он так нуждается в друге и помощнике, чтобы управлять страной. Архидам поверил и вернулся. Клеомен встретил его с отрядом и умертвил (Polyb. VIII, 5–6). Став единоличным правителем, Клеомен объявил народу, что Спарта возвращается к строю Ликурга. Он первый сдал свое имущество. Богачи, охваченные ужасом, последовали его примеру. После этого были введены общие трапезы и спартанское воспитание. Сам царь в простом плаще председательствовал на обедах. Любезный, обаятельный, он пленял все сердца. Иностранцы были от него в восторге, подданные на него молились. «Спартанец Клеомен, — говорит Полибий, — …был и прекраснейшим царем, и жесточайшим тираном, и, наконец, обходительнейшим и приветливейшим человеком» (IX, 23, 3).

Теперь Клеомен мог приступить ко второй части своей программы. Обновленная Спарта должна была вновь стать владычицей Пелопоннеса. Клеомен реорганизовал армию, нанял наемников, научил спартанцев, которые все еще по старинке орудовали копьями, сражаться сариссами и строиться в фалангу. Теперь он был готов к завоеванию Пелопоннеса. Но почти весь полуостров принадлежал Ахейскому союзу. Война между ними стала неизбежной. Рассказывают, что, когда Клеомен еще не совершил всех описанных нами блестящих дел, Арат как-то столкнулся с ним в одной небольшой кампании. В открытом бою спартанцы, разумеется, его одолели, но ночью Арат, как обычно, вышел, чтобы захватить у них город. Однако тамошние приятели его оробели, и Арат воротился ни с чем. Он был уверен, что никто не знает о его ночных приключениях. Но утром он неожиданно получил письмо от спартанского царя. Клеомен очень любезно осведомлялся у него, «словно бы у приятеля, куда это он ходил ночью». Арат немедленно придумал какое-то очень правдоподобное и убедительное объяснение, которое должно было удовлетворить самого недоверчивого человека. «Клеомен еще одним письмом заверил Арата, что нисколько не сомневается в его словах, но только, если это не составит для начальника ахейцев особого труда, просит объяснить, зачем он брал с собой факелы и лестницы». Прочитав письмо, Арат расхохотался и спросил у одного спартанского изгнанника, находившегося в войске, что за человек этот Клеомен. На это спартанец отвечал: