Как относился он к трудам предшественников, хорошо видно из одного места. Речь идет о римском историке Фабии Пикторе. Это был сенатор, современник событий, а потому считался непререкаемым авторитетом. Но Полибий считает его повествование весьма далеким от совершенства. И тут он делает интереснейшее замечание. Ни в коем случае нельзя принимать чьи бы то ни было слова на веру. Но ни в коем случае нельзя и отбрасывать ни один источник, хотя бы он и содержал много ошибок. «Я утверждаю, что хотя и не должно пренебрегать показаниями этого историка, однако не следует считать его непогрешимым, напротив, читатель обязан составить свои суждения на основании самих событий» (III, 9, 4–5).

Думаю, под этими словами может подписаться каждый современный историк.

Мы знаем уже, что первое требование к историку — служить истине, проверять каждый факт и точно его описывать. Но, оказывается, самый точный рассказ о прошедшем — еще не настоящая история. Это сырой материл, из которого только еще можно сделать историю. Полибий сравнивает историка с врачом. Что будет, если врач начнет описывать состояние больного, не понимая, каким недугом он страдает, на что указывает тот или иной симптом и каков их внутренний смысл? В таком же положении будет и историк, если он не поймет причины происходящего (III, 7, 5–7). Нужно выяснить причины и следствия, внутреннюю связь событий и их внутренние пружины. «Ибо если изъять из истории объяснение того, почему, каким образом, ради чего совершено что-либо… то от нее останется одна забава… такая история окажется совершенно бесполезной» (III, 3, 12–13; ср. 32, 6). «Подлинная задача истории состоит… в том, чтобы… доискаться до причин, по которым предприятие… разрешилось неудачей или успехом. Голый рассказ о случившемся забавляет читателя, но пользы не приносит никакой, чтение истории становится полезным, если в рассказе выясняются причины событий» (XII, 25 в, 1–3). Он упрекает своего предшественника, историка Филарха, за то, во-первых, что сообщает факты без разбору, не проверяя их. «Кроме того, Филарх изображает нам весьма многие превратности судьбы, не объясняя причин… их» (II, 56, 3; 13). И пытливый, неугомонный ум Полибия всегда и во всем стремился проникнуть в суть явлений. «Даже и тогда, когда невозможно или трудно найти причину, следует старательно искать ее», — говорит он (XXXVII, 9, 12).

Я приведу несколько примеров его объяснений. Спарта и Афины боролись за гегемонию в Элладе. Победила Спарта. Она вышла из войны много сильнее, чем была вначале. До войны она была бедна, теперь богата; до войны у нее было только сухопутное войско, теперь великолепный флот. Ее гарнизоны занимали все важнейшие пункты в Элладе. Армия не знала равных. И вот прошло всего 30 лет, и могущество Спарты пало, и пало навек. Что же произошло? Полибий считает, что сила спартанцев заключалась в их государстве, знаменитом строе Ликурга. Государство это, по его мнению, устроено было очень продуманно. Равенство земельных участков, отсутствие золота, железные деньги и простота жизни надежно скрепляли общину. «Но мне кажется, он (Ликург. — Т. Б.) совсем не позаботился о приспособлении своего государства… к завоеваниям других народов, к господству над ними и вообще к расширению внешнего владычества». Иными словами, этот строй рассчитан был на полную изоляцию. Для этого служили закрытые границы и неконвертируемая валюта — железные деньги Ликурга. Между тем спартанцы с давнего времени всегда стремились именно к власти над окружающими народами. Наконец они своей цели достигли. Теперь они уже не могли жить в изоляции. Их флот объезжал Средиземное море, они ездили не только по Элладе, но в далекие земли Востока. «Стало ясно, что железных денег… недостаточно, ибо нужна была общепринятая монета и наемное войско». Изоляция кончилась, в страну хлынуло золото, равенство отошло в область преданий, строй Ликурга рухнул, а вместе с ним и силы Спарты (VI, 48–49).

Говоря об истории Пелопоннеса, Полибий пишет, что ахейцы силой и храбростью уступали аркадцам и некоторым другим народам. «По какой же причине народы только что названные и все прочие пелопоннесцы соглашаются сейчас участвовать в союзе ахеян?.. Отвечать, что это — дело судьбы, никак нельзя, и было бы нелепо, лучше поискать причины. Как обыкновенные, так и необычайные явления имеют каждое свою причину». Причины же, согласно Полибию, в том, что конституция ахейцев строится по федеративному признаку и ни один город не имеет преимущество над другим (II, 38).

Первым крупным столкновением римлян с македонцами была битва при Киноскефалах. И Полибий задается вопросом, почему римляне победили. Победы Ганнибала над римлянами, говорит он, объясняются исключительно талантами самого Ганнибала, а не преимуществами его военного строя. Это ясно видно, во-первых, из того, что сам он заимствовал римское построение и одел своих воинов в римские доспехи, т. е. признал преимущества римской военной системы. Во-вторых, римляне победили сразу же, как только у них появился полководец, столь же гениальный, как Ганнибал. Не то с римлянами и македонцами. Оба народа считаются самыми искусными и смелыми воинами. Им случалось не раз и не два скрещивать оружие, и римляне неизменно «выходят из военных состязаний с первой наградой». Тут, очевидно, дело именно в военном строе обоих народов. Поэтому необходимо исследовать их боевое построение. У римлян был легион, у македонцев — фаланга. И тут следует экскурс, с подробнейшим и обстоятельным сравнением обоих боевых построений.

Таким образом, Полибий думает и над причинами победы армий, и над падениями царств земных, и над отдельными битвами, и над судьбой отдельных государств. Он тщательно разбирает планы сражений, он исследует законы, постановления и даже формы собственности. Он вдумывается в поведение народов и политиков.

Объяснения Полибия вызывали презрение историков XIX в.^{60} Это совершенно понятно. XIX в. в точности знал причины исторических событий. Увы! В XX в. мы это знание утратили. Мы уже не можем смотреть на Полибия сверху вниз со снисходительной улыбкой, напротив, стараемся с интересом и уважением понять его точку зрения, согласны мы с ней или не согласны.

Однако тут встает следующий вопрос. Мы уже говорили, что историю он порой сравнивает с великой драмой. Но кто же автор этой драмы? Не боги ли? Или один бог, некий мировой разум, о котором говорили философы того времени? Разве не естественно предположить, что именно бог правит делами человеческими? Но раз так, многие события должны иметь свою причину не в расчетах людских, а именно в небесном промысле. Поэтому предшественники и современники Полибия так часто прибегали к религиозному объяснению событий. Как относился к этим объяснениям Полибий?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны исследовать религиозные взгляды нашего историка.

Читая Полибия, замечаешь одну странную вещь. Он описал всю ойкумену, он побывал в далеких экзотических странах, куда не ступала еще нога эллина, и рассказал о тамошних народах. Мы найдем в его истории все — и строй их, и нравы, и описание городов, даже цены на рынке. Одного только мы не найдем здесь — их божеств и верований. Об этом нет ни слова во всем сочинении Полибия. Видимо, это его абсолютно не интересовало. Зато он говорит о возникновении и смысле религии.

Он разделяет всех людей на мудрецов и толпу. Мудрецы следуют нравственным заповедям вовсе не из страха перед загробными муками и не ради небесных наград. Не то толпа. Ей нужен загробный кнут и загробный пряник, нужен потусторонний грозный владыка. Поэтому-то мудрые законодатели прошлого придумали религию как узду для черни. «Будь возможность образовать государство из мудрецов, конечно, не было бы нужды в подобном образе действий», т. е. в религии (VI, 56, 10–12). Эта точка зрения восходит к Евгемеру Безбожнику, учения которого Полибий во многом придерживался. Евгемер пишет: «Те, кто превосходил других силой и разумом, так что они принуждали всех повиноваться их приказаниям, стараясь добиться в отношении себя большего поклонения и почитания, сочинили, будто они владеют некой божественной силой» (Sext. Adv. math. IX, 17).