Не буду сейчас распространяться об этих речах. Вместо этого приведу два эпизода, которые Ливий взял у Полибия. Иногда он очень точно следует нашему автору, но все же как блестящий писатель и ритор считает необходимым украсить грубый сухой стиль Полибия. Первый эпизод происходит во время Второй Пунической войны. Молодой римский военачальник Публий Сципион Старший взял испанский город Новый Карфаген. В городе он нашел множество заложников, жен и детей испанских царьков, которых карфагеняне держали в крепости, чтобы обеспечить верность иберов.
Вот текст Полибия.
«Публий приказал позвать заложников… Детей он подзывал к себе по одному, ласкал и просил ничего не опасаться, так как, говорил он, через несколько дней они увидят своих родителей. Что же касается остальных, то всем он предлагал успокоиться и написать родным прежде всего о том, что они живы и благополучны… В числе пленных женщин находилась и супруга Мандония (одного из испанских царьков. — Т. Б.)… Когда она упала к ногам Публия и со слезами просила поступать с ними милостивее, чем поступали карфагеняне, он был растроган этой просьбой и спросил, что им нужно. Просящая была женщина пожилая и на вид знатного происхождения. Она не отвечала ни слова. Тогда Публий позвал людей, на которых был возложен уход за женщинами. Те… заявили, что доставляют женщинам все нужное в изобилии. Просящая снова, как и прежде, коснулась колена Публия и повторила те же слова. Недоумение Публия возросло и он, решивши, что досмотрщики не исполняли своих обязанностей и теперь показали ложно, просил женщин успокоиться. Для ухода за ними он назначил других людей… Тогда просящая после некоторого молчания сказала:
— Неправильно, военачальник, понял ты нашу речь, если думаешь, что просьба наша касается еды.
Теперь Публий угадал мысли женщины и не мог удержаться от слез при виде юных дочерей Андобалы и многих других владык, потому что женщина в немногих словах дала почувствовать их тяжелую долю. Очевидно, Публий понял сказанное; он взял женщину за правую руку и просил ее и прочих женщин успокоиться, обещая заботиться о них, как о родных сестрах и дочерях» (X, 18, 3–15).
А вот рассказ Ливия.
«Сципион призвал к себе заложников, прежде всего ободрил их всех, так как они перешли под власть римского народа, который предпочитает привязывать к себе людей не столько страхом, столько благодеяниями и вступать с иноземными народами во внушающий доверие союз, чем придавать их плачевному рабству. Затем, выслушав названия их родных городов, он исчислил, в каком количестве и к какой народности принадлежат пленники, и отправил на их родину послов, чтобы община прислала за своими… В это время из толпы заложников с плачем бросилась к ногам главнокомандующего… супруга Мандония… и начала умолять его, чтобы он наказал стражам старательнее относиться к заботам и уходу за женщинами. Когда же Сципион заявил, что, наверно, они ни в чем не будут нуждаться, тогда женщина заговорила снова:
— Невысоко мы это ценим, ибо чего не достаточно для нас в нашем положении! Но меня беспокоит забота о другом, когда я думаю о возрасте этих вот женщин, так как сама я нахожусь вне опасности подвергнуться оскорблению женской чести…
Тогда Сципион возразил на это:
— Уже ради военной дисциплины народа римского, соблюдаемой мной, я не допустил бы оскорблять у нас ничего, считающегося где-либо священным. Теперь же заставляет меня еще тщательнее заботиться об этом ваша добродетель и достоинство, так как вы даже среди несчастий не забыли о своей женской чести» (XXVI, 49).
Мне кажется, сразу бросается в глаза разница между этими двумя рассказами. У Полибия мы видим человека юного, с мягким сердцем, легко доступного жалости и состраданию. Он утешает и успокаивает насмерть перепуганных людей, ласкает детей и, чтобы их утешить, дарит им подарки. У Ливия перед нами холодный и спокойный римский военачальник, который в первую очередь произносит перед пленниками речь, в которой в официальных выражениях доказывает преимущества римской политики, а потом погружается в необходимые вычисления. Далее к ногам полководца падает пожилая женщина. У Полибия Сципион сразу растроган, хотя не знает еще, в чем просьба. Он мягко и ласково пытается узнать, что ей нужно. Он тратит на это, очевидно, много времени — призывает стражей, расспрашивает, потом назначает новых, дает им указания и т. д. Особенно трогательно у Полибия, что женщина так и не решается прямо сказать Публию, о чем она молит. Она заставляет его догадаться, и Сципион, поняв, в чем дело, не может удержать слез. У Ливия герои не плачут. Женщина сразу без всякого стеснения напрямик излагает молодому полководцу свою просьбу. И уж, конечно, не плачет Сципион. Как хороший военачальник он прежде всего озабочен не жалостью, он думает о дисциплине — ему надо следить, чтобы его воины не распустились, а затем в холодных выражениях хвалит женщин за целомудрие.
Таким образом, в рассказе Ливия мы видим хорошего, но совершенно безликого военачальника. Роль Сципиона мог бы с успехом сыграть и Марцелл, и Фабий Максим. Зато на страницах Полибия перед нами оживает неповторимый, обаятельный образ Публия Сципиона.
А вот второй эпизод. Действие на сей раз происходит в Элладе. Это встреча Филиппа Македонского и всех обиженных им. Их защиту взял на себя молодой римский консул Тит Фламинин. Читатель помнит, конечно, эти дикие переговоры, которые произвели такое сильное впечатление на римского консула.
Почти дословно этот замечательный рассказ передан Ливием. Однако есть и отличия.
У Полибия, например, Филипп говорит этолянам:
— Возмутительнее всего то, что этоляне приравнивают себя к римлянам и требуют, чтобы македоняне очистили всю Элладу от своих войск. Хотя во всяком случае предъявление мне подобного требования есть наглость, но в устах римлян оно еще терпимо, но никак не в устах этолян. Какую же Элладу, — продолжал он, — вы велите мне очистить?.. Ведь большинство самих этолян вовсе не эллины… Или… их вы уступаете мне?
Когда же Тит засмеялся, Филипп сказал:
— Впрочем, сказанного против этолян достаточно.
У Ливия же читаем:
«Потом (Филипп) стал высказывать негодование на то, что этодийцы, подобно римлянам, приказывают ему удалиться из Греции, не будучи в состоянии сами определить границы Греции, так как агреи, анодоты и амфилохи, составляющие очень большую часть Этолии, не принадлежат к Греции».
У Полибия представители Пергама жаловались на кощунственное осквернение священного участка. Филипп тут же предложил послать им хорошего садовника. «Тит опять засмеялся в ответ на новое издевательство Филиппа».
А вот ответ македонского царя пергамцам у Ливия:
«Что же касается до восстановления Никефория и храма Венеры, то, если уж угодно, чтобы цари предъявляли друг другу подобные требования и отвечали на них, что мне ответить тем, которые требуют их восстановления? Разве то, что единственно применимо при восстановлении вырубленных лесов и рощ, а именно, что я готов принять на себя заботу и издержки по их насаждению?» (XXXII, 32–34).
В заключение Филипп попросил дать ему список требований каждой стороны.
«Он одинок, говорил Филипп, не имеет советников, поэтому желает наедине поразмыслить над предъявленными требованиями.
Тит не без удовольствия выслушал насмешку Филиппа, однако, не желая, чтобы другие подумали это, он, в свою очередь, ответил следующей шуткой:
— Понятно, Филипп, почему ты одинок теперь: ты погубил ведь всех друзей, которые могли бы преподать тебе прекраснейший совет.
Царь македонян улыбнулся ядовитейшей (сардонической) улыбкой и замолк» (XVIII, 1, 1–7, 7).
Этот заключительный обмен колкостями между Филиппом и Титом у Ливия вовсе отсутствует.
Из полибиевского рассказа ярко вырисовывается характер Филиппа. Роль Тита на этих переговорах как будто чисто пассивная. Он молчит. Но Полибий сумел заставить своего героя проявить себя даже так. Видно, как он насмешлив. Он постоянно смеется в ответ на шутки Филиппа. Но ливиевский Тит почитает для себя просто неприличным улыбнуться: да и то сказать, в изложении Ливия вроде и улыбаться нечему. И опять-таки, замени Тита другим военачальником, ничего не изменится. И вот Филипп и Тит как-то разом померкли, лишившись один своей задорности и веселого оживления, другой — колючего остроумия. И впоследствии Ливий старательно убирает как ненужные все детали, рисующие нам характер Тита: и живые перебранки его с этолянами, и дружбу с веселым и легкомысленным Дейнократом.
