Я ничуть не сомневаюсь, что именно Полибий с самого начала и толкнул Деметрия на эту отчаянную авантюру. Судя по всему, царевич был, что называется, несамоходный флот. Он мог бы мирно прожить всю жизнь в Риме. Жилось ему там совсем неплохо, а особым честолюбием он, кажется, не отличался. Но Полибий считал нецелесообразным слишком резкое ослабление Сирии и решил ее спасти. И подчинил слабохарактерного царевича своей властной воле. Очевидно, он начал убеждать Деметрия действовать. По его наущению тот и пошел в сенат. А услыхав отказ, тут же сообщил Полибию, что ничего не получилось. Тогда грек побудил его к дальнейшим действиям. Правда, я, грешным делом, думаю, что Полибием двигало не только желание помочь Сирии. Уж очень его влекли опасные приключения! И как раньше он вдруг пошел в македонский поход, так теперь с упоением стал устраивать этот рискованный до безумия побег. Не могу не напомнить одну яркую деталь — тяжело больной Полибий лежал в доме Сципиона и оттуда ткал интригу, которая должна была разрушить планы римлян в Сирии!

И еще одна черта. Если рабы 20 лет с тоской вспоминали Одиссея и называли его милым, если боевые товарищи не могли говорить о нем без слез, причиной была его исключительная доброжелательность к людям. Полибий и в этом очень напоминал Одиссея. Но он был не просто доброжелателен или добр. Человек бурной энергии, он всегда стремился оказать деятельную помощь. Он считал, что разум велит нам помогать каждому в беде, выдерживать опасности за других и отражать от них нападение сильнейших противников (VI, 6, 8). Во всяком случае, его разум велел ему делать это. Недаром он с таким возмущением говорил об афинянах, которые, взявшись помогать городу Галиарту, спокойно присвоили его земли. Сам Полибий поступал иначе.

Я не буду говорить о неисчислимых услугах, оказанных им Элладе, или о его помощи римлянам. Читатель в свое время познакомится с этими фактами. Впрочем, эти люди были слишком близки его сердцу. Но напомню его поведение с Локрами. Ведь он заехал-то туда, чтобы проверить гипотезы Аристотеля и Тимея. Но как только над городом нависла беда, он буквально ринулся на помощь, поставил всех в Риме на ноги и спас локрийцев. Мне думается, в этом небольшом эпизоде, словно в зеркале, виден весь Полибий. Множество городов чтили его как благодетеля, и на их площадях стояли его статуи.

Читатель уже, конечно, понял, что Полибий был очень смелый человек. Лишь отчаянный храбрец решился бы перейти через Альпы или скитаться среди воинственных дикарей. Лишь отчаянный храбрец мог поставить на карту только-только установившееся положение в Риме, чтобы организовать побег Деметрия. Недаром Полибий был всегдашним спутником Сципиона. Тут они сошлись! Но Полибий был не только замечательной смелости человеком. У него было необыкновенно мужественное мировоззрение.

Нашими вожатыми в жизни он считал долг и честь. «Мне кажется, человек честный всегда, во всех делах, личных или общественных, ставит долг выше всего» (IV, 30, 4). Даже в политике, которая, по общему мнению его современников-эллинов, была законной ареной обмана и насилия, он требовал строгой порядочности. «В наше время коварство господствует повсюду, и есть люди, полагающие, что оно необходимо в государственной деятельности. Подобный образ действий и на мысль не приходил нашим предкам». Они не только не могли предать друга, но даже считали низостью обмануть врага. Они сражались честно на поле боя, и только такая победа была в их глазах славной. «Напротив, теперь действовать открыто значит показать себя никуда негодным военачальником». Только среди римлян живы еще эти древние принципы поведения, грустно замечает он, во всем остальном мире они умерли (XIII, 3, 1–7).

Напомню один эпизод Союзнической войны. Мессенцы подверглись нападению этолян, просили помощи у Арата, но потом из трусости сами не примкнули к сражающимся. «Признаюсь, и я считаю войну делом страшным, — говорит Полибий, — но нельзя же страшиться войны до такой степени, чтобы во избежание ее идти на всевозможные уступки. Зачем было бы всем нам восхвалять гражданское равенство, право открыто выражать свои мысли, свободу, если бы не было ничего лучше мира? Ведь мы не одобряем фиванцев за поведение их во время войны с персами за то, что они уклонились от борьбы за Элладу и из трусости приняли сторону персов. Не одобряем и Пиндара, который в стихах выражает сочувствие фиванцам за их любовь к миру… Мир справедливый и почетный — прекраснейшее и плодотворнейшее состояние; но нет ничего постыднее мира, купленного ценой позора и жалкой трусости» (IV, 31).

Полководцу он советует никогда зря не рисковать собой, помня, что на нем лежит ответственность за войско. Но если вождь понял, что всякая надежда умерла, он не должен пережить своих воинов — его место рядом с теми, кто пал на поле боя. Чтобы и в этом случае «не склониться перед обстоятельствами и не дозволить себе чего-либо недостойного прежней жизни. Вот что нашли мы нужным сказать людям, направляющим войну, дабы они слепой отвагой не разрушили упований доверившихся им сограждан и в неумеренной привязанности к жизни не покрывали себя в несчастий стыдом и позором» (XI, 2, 9–11).

Но ярче всего душа Полибия видна в одном замечании. Это всего несколько фраз, но они поражают.

Он описывает поведение противников Рима после Персеевой войны. Вели они себя очень по-разному. Было несколько смертельных, непримиримых врагов римлян, которые подняли против них свои народы. После поражения Македонии они покончили с собой. Они удостоились следующей эпитафии от Полибия. «Когда дела приняли оборот, противный их ожиданиям, — пишет он, — …они пошли навстречу судьбе и кончили мужественной смертью. Хвала этим людям за то, что они не изменили себе и не унизились до положения, недостойного их предшествующей жизни». К сожалению, совершенно иначе вели себя другие сообщники македонского царя. Особенно двое — Полиарат и Дейнон. Они бегали, прятались по городам, но все греки спешили изловить и выдать столь опасных и нежелательных гостей. И все-таки «они не находили в себе мужества покориться судьбе и положить конец своему существованию… они продолжали цепляться за жизнь». Это поведение вызывает у Полибия не возмущение, и даже не презрение, а глубокое недоумение. «Всякий с изумлением мог спросить, что побуждало Дейнона так дорожить жизнью и сносить такой позор», — говорит он. Из-за такого малодушия эти люди, по его словам, утратили всякое право на сострадание потомков.

«Зачем я так долго останавливался на Полиарате и Дейноне? Не затем, конечно, чтобы от себя прибавить что-нибудь к их несчастьям — это было бы величайшей низостью, — но с целью… научить других, когда они попадут в подобные обстоятельства, быть и рассудительнее и мудрее».

Что касается его самого и прочих ахейцев, обвиненных в связях с Персеем и вызванных в Рим, хладнокровно объясняет Полибий, то их положение было иным. Их оклеветали. Поэтому им следовало добиваться признания своей невиновности, снять пятно с родного государства, а не бежать из жизни. «Ибо безвременно лишить себя жизни, не сознавая за собой никакой подлости, из боязни… в не меньшей мере служит признаком малодушия, чем неумеренная жажда жизни» (XXX, 6–9).

Может быть, сами по себе эти мысли и не оригинальны для Античности. Но сказано все это так просто, с таким глубоким убеждением, что ясно — сам автор, очутись он на месте Дейнона и Полиарата, не колебался бы ни единой минуты. Он даже не понимает, в чем тут затруднение. И вот это невольно заставляет читателя вздрогнуть. Этих слов и этого урока не забудешь.

Таков был человек, написавший «Историю».

Теперь перейдем к самой его книге. И прежде всего, какой же период она обнимает? Начинается ли она с глубокой древности или, скажем, со времен Александра? Что это вообще за история — одной какой-нибудь страны, города или отдельных войн? Великий Фукидид, например, написал историю Пелопоннесской войны, Деметрий — Византийский, историю вторжения галлов в Азию, Тимей — историю Сицилии с древнейших времен, Ксенофонт — историю всей Эллады с того места, на котором кончил Фукидид. Какова же тема сочинения Полибия?