Вся Эллада пришла в смущение и смятение. Надо было срочно сделать выбор и примкнуть к одной из воюющих держав. Но греки выжидали, чтобы пристать к сильнейшему. Они с удивительным хладнокровьем наблюдали, как римляне напрягают все силы в борьбе с Македонией, и вовсе не спешили помочь.

Первая победа Персея поразила умы. Дотоле все убеждены были, что римляне неодолимы. Теперь вдруг ореол непобедимости сорван был с их головы. Глубокое заблуждение. Один римский поэт того времени писал: «Римский народ часто и многократно бывал побежден в битвах, но никогда в войне» (Lucil. XXVI, 25). «Когда в Элладе разнеслась весть о победе македонской конницы над римской, сочувствие народов (имеются в виду греки. — Т. Б.) Персею, до того времени большей частью скрываемое, прорвалось наружу ярким пламенем», — говорит Полибий. Чем бы это ни объяснялось — ошибками, допущенными римлянами, тем ли, что у греков, как говорит Моммзен, вдруг взыграли национальные чувства, и они поняли, что самое гнусное национальное управление лучше, чем «свободная конституция, которая была результатом самых благородных намерений великодушных иноземцев»^{30}; тем ли, что в каждом городе появились свои Калликраты, и все они хвалились дружбой с римлянами; тем ли, наконец, что люди вообще не любят слишком сильных и слишком благополучных и каждое их благодеяние воспринимают как личное оскорбление — как бы то ни было, Полибию стыдно за своих соотечественников. И он всячески пытается подыскать им оправдание. «Мне кажется, — говорит он, — что это сочувствие было особенное какое-то, которое наблюдается на состязаниях». Часто бывает, что, когда против прославленного, считающимся непобедимым атлета, выступит молодой борец, все симпатии зрителей обращаются на его сторону. И он вспоминает знаменитую в Элладе историю. Был среди греков кулачный борец Клитомах, который слыл неодолимым. Птолемей же захотел, чтобы пальма первенства досталась Египту. И он послал на Олимпийские игры своего борца. И что же? Все болельщики немедленно переметнулись на сторону безвестного атлета. Его поощряли криками, рукоплесканиями, каждый промах прежнего любимца встречали восторженными воплями. Дела Клитомаха шли все хуже, и вот во время короткого перерыва он неожиданно подошел к краю арены и заговорил со своими бывшими поклонниками. Он спросил, почему он вдруг утратил их любовь? Может быть, он ведет игру нечестно и против правил? Иначе непонятно, отчего они болеют за египтянина, ставленника царя, а не за эллина, который отстаивает честь Эллады. Слова старого борца разом отрезвили зрителей. Теперь они горячо сочувствовали своему прежнему кумиру, поддерживали его ободряющими криками, и вскоре он вышел из боя победителем.

Нечто подобное, продолжает Полибий, было и здесь. Персей вызывал симпатии как более слабый противник. Но если бы кто-нибудь, подобно Клитомаху, «образумил тогда эллинов смелым вопросом: неужели они желают предоставить такой перевес силы одному человеку, хотели бы выносить господство самодержавного, вполне безответственного владыки, я уверен, они одумались бы… Если бы еще при этом напомнить им, хоть в немногих словах, те тягости, которые они претерпели от царственного дома македонян, и те блага, которые принесло им с собой римское владычество, они тотчас глубоко раскаялись бы в своем поведении… Я вынужден был остановиться на этом, — заключает Полибий, — чтобы кто-либо по незнанию человеческой природы… не стал укорять эллинов в неблагодарности» (XXVII, 9–10).

Увы! «Образумить» эллинов было некому. Поэтому дело, конечно, не ограничилось одним сочувствием. Многие греки состояли в тайных сношениях с Персеем и готовились предать римлян при первой возможности.

Лидеры партии Ликорты сошлись на тайное совещание. Их было десять человек, включая самого престарелого Ликорту и Полибия. Стали думать, что делать. Ликорта настаивал на полном нейтралитете и, «прозревая непомерное могущество будущего победителя, говорил, что содействовать тому или другому из воюющих грозило бы гибелью всем эллинам». Но Архон возражал, что это чересчур опасно. Надо вести себя с сугубой осторожностью и приноравливаться к обстоятельствам. Иными словами, если римлянам придется очень плохо, разумеется, не помогать им. И вообще стараться помогать как можно меньше, но явно им не перечить и даже показывать вид рвения. Это тонкое и деликатное дипломатическое поручение должен был исполнить молодой Полибий. В стратеги решено было провести Архона, того самого политика, который восхищал Филопемена своим виртуозным искусством коварно лгать. Он еще при Филопемене прославился тем, что необыкновенно убедительно доказывал римлянам, что спартанцы перебиты для их же пользы. На свои выборы Архон и истратил почти все деньги. А начальником конницы, «вице-президентом», решили сделать Полибия (XXVIII, 6). Роковое для него решение!

Уже три года велась война. Три консула один за другим терпели поражения. Вот тогда-то римляне вспомнили об Эмилии Павле.

Люций Эмилий Павел происходил из знатнейшего патрицианского рода, был человеком долга и чести, славился благородством и исключительным даром полководца. Но он был суров, горд и презирал чернь. Не мог он, как другие соискатели должностей, ходить по улицам, расточать улыбки и пожимать руки^{31}. Народ был обижен. И солдаты его не любили за непреклонную суровость. Это ему, пожалуй, простили бы. Римские воины не сердились на строгость и требовательность, если военачальник держался дружелюбно, жил их жизнью, работал рядом с ними и сидел рядом с ними вечером у костра. Но Эмилий Павел никогда не был с солдатами запанибрата. На войне он вел себя, «как жрец каких-то страшных таинств», посвящал в них лишь немногих и «грозно карал ослушников и нарушителей порядка… считая победу над врагом лишь побочною целью рядом с главной — воспитанием сограждан» (Plut. Paul. 3).

Его стали обходить почестями. Не в характере Эмилия было выпрашивать милости или напоминать о своих заслугах. Он удалился от общественных дел и жил гордо, печально, достойно. Ему было уже под шестьдесят, когда народ неожиданно вспомнил о нем.

Все вдруг прониклись убеждением, что спасти честь Рима может только Эмилий. Его просили быть консулом. Он холодно отвечал, что не намерен более занимать высших должностей. Народ умолял его; что ни день, люди подходили к его дверям. Наконец он смягчился, появился на площади и сразу же был выбран консулом на 168 г. После своего избрания консул всегда благодарит народ за оказанную честь. Но Эмилий Павел остался верен себе. На собрании он объявил народу, что ему их благодарить не за что. Не он просил, его просили. Не ему нужна была должность, им нужен был полководец. Это они должны благодарить его за то, что он согласился. Взамен он требует одного, чтобы они не вмешивались в его действия и не вздумали, чего доброго, руководить им и давать советы. Потому что у римлян, продолжал он, есть эта скверная привычка — гуляя по площади, они любят обсуждать действия своих военачальников, критиковать их и поучать. С собой так обращаться он не позволит. Если им недовольны, пусть едут вместо него. А если нет, то пусть помнят, что полководец он (Plut. Paul. 10–11; Polyb. XXIX, 1). После этих суровых слов Эмилий отбыл к театру военных действий.

Еще в Риме он напряженно «дни и ночи думал о македонской войне» и уже там, видимо, составил план действий (Liv. XLIV, 18, 1). Действительно, новый консул повел войну с молниеносной быстротой. Каждый шаг его был точен и продуман. Царя оттеснили к Пидне. Всего через несколько месяцев после приезда Эмилия война должна была решиться одной битвой.

Между тем Персей делал ошибку за ошибкой из-за всегдашней своей нерешительности и еще более из-за всегдашней своей жадности. Например, он привлек к себе на службу воинственное германское племя бастарнов. К нему явилось 10 тысяч всадников и 10 тысяч пехотинцев — грозная сила! То были огромного роста люди, профессиональные наемники, один вид их наводил ужас. При виде их македонцы воспрянули духом, воспрянул духом и сам царь. Уже он совсем ободрился, уже преисполнился надежд, но… тут бастарны потребовали по тысячи золотых на каждого начальника. «Мысль об этой груде золота помутила взор скупца» (Плутарх). С негодованием царь отказался от услуг бастарнов, и они ушли (Paul. 12).