Между тем кто-то надоумил Клеомена привлечь к себе мегалопольцев великодушием. Царь приостановил грабеж и обещал вернуть нетронутым город и имущество, если граждане оставят Арата и перейдут к нему. Вестник явился в Мессену. Беглецы столпились на площади. Вестник вскрыл царское послание и стал читать. Но он не кончил чтения. Его прервал взрыв возмущенных криков, в него полетел град камней. Когда Клеомену сообщили об этом, он «пришел в совершенное неистовство» (Плутарх) и излил свою ярость на Мегалополь. Он «предал его разорению столь жестокому, что никто и не думал о возможности восстановления города» (Полибий). Не только все ценности были разграблены, но даже дома и здания сравнены с землей (Polyb. II, 55, 7; 61, 4–5; Plut. Cleom. 24–25).
Через несколько дней было собрание ахейцев. Говорить должен был Арат. Он поднялся на возвышение и вдруг закрыл лицо руками и зарыдал. Ахейцы были поражены столь странным поведением стратега. В ужасе спрашивали они, что случилось. И Арат наконец произнес:
— Мегалополь взят!
Убитые ахейцы не могли вымолвить ни слова и немедленно распустили собрание (Plut. Cleom. 24–25).
В те страшные дни горячее всех выступал против Спарты тридцатилетний, никому еще тогда не известный мегалополец Филопемен. При Селласии, где Клеомен был сокрушен Антигоном, он сражался, как лев. Там-то ему пронзили копьем оба бедра. Многие говорили, что именно благодаря его мужеству и находчивости спартанцы были разбиты.
По окончании войны Антигон отстроил Мегалополь. Город восстал из пепла. Он сделался чуть ли не главным политическим центром союза. Оттуда родом были такие знаменитые стратеги, как Аристен, Диофан, Филопемен и его младший друг и верный ученик Ликорта. У Ликорты был сын, вероятно, единственный. Он носил редкое имя Полибий. Родился он около 200–198 гг.{29}
Все события тех бурных лет мальчик знал не из книг, а из живых рассказов участников. И переживал их с необыкновенной страстностью. Арата он боготворил. Ежегодно в день рождения героя и в тот день, когда он освободил Сикион, он вместе с другими мальчиками отправлялся в его родной город. Там в праздничной одежде с венками на голове они медленно под звуки торжественной музыки шли к его могиле. Процессию встречал жрец в белой с красным головной повязке, и они приносили жертвы и поклонялись Арату (Plut. Arat. 53). Не знаю, верил ли тогда Полибий в божественность Арата. Потом точно не верил. Но чувство торжественного умиления тех детских лет сохранил.
Мальчик безмерно гордился героическим поведением своих сограждан. Слушая рассказы Филопемена и отца, он, затаив дыханье, ждал, когда в спартанского вестника полетят камни. Когда он стал взрослым, случилось ему прочесть историю Филарха, человека горячего и страстного, обожавшего Клеомена. Естественно, ахейцев, особенно Арата, он рисует самыми черными красками. С возмущением рассказывает он, как стратег казнил Аристомаха, аргосского тирана, добровольно сложившего власть и вступившего в союз. То был благородный человек, говорит он, тиран и сын тирана. А его подло обманули, схватили и предали мучительной казни. Всю ночь в Кенхриях, местечке под Коринфом, слышались страшные стоны. Вот какому незаслуженному наказанию был подвергнут этот достойный и ни в чем не повинный человек!
И тут в Полибии, этом степенном государственном муже, разом пробуждается прежний пылкий мальчик. «Аристомах был тиран и сын тирана». Так что же тут хорошего?! «Нельзя выставить против человека более тяжкого обвинения. С самым именем тирана связаны ненавистные представления; оно обнимает собой все неправды и беззакония, известные людям». Сколько наглых преступлений совершил Аристомах! И «если бы, как утверждает Филарх, Аристомах понес ужаснейшее наказание, то и тогда он недостаточно заплатил бы за тот единственный день, когда… велел пытать и удавить на глазах родственников 80 ни в чем не повинных… людей». И после этого еще возмущаются, что его казнили?! Надо было бы возмущаться, если бы он избег казни. Да его надо было казнить не ночью в Кенхриях, его надо было водить по всему Пелопоннесу, бить и пытать, пока он не умрет! Но «Аристомах не испытал ничего подобного: кенхрейские палачи кинули его в морскую пучину».
И вот Филарх льет слезы над этим Аристомахом, между тем забывает главное — воздать хвалу мегалопольцам. «Они предпочли потерять поля, гробницы, святыни, родной город, имущество, словом, все, что составляет насущнейшее достояние людей, лишь бы не нарушить верности союзникам. Есть ли и может ли быть что-нибудь прекраснее?» — с восхищением и гордостью восклицает он (II, 59–61, 11). Вот с какой страстью переживал Полибий события тех лет! И уже из этих слов видны две главные его страсти, которые пронес он через всю жизнь, — пламенная любовь к Ахейскому союзу и не менее пламенная ненависть к тиранам.
Когда Полибий был совсем ребенком, на его родной город обрушились тяжкие беды. Именно тогда на Мегалополь напал Набис, а Филопемен бросил его на произвол судьбы. Жители были заперты в городе, даже «сеяли на улицах, лишенные своей земли, ибо враги стояли лагерем чуть ли не у самых ворот» (Plut. Philop. 13). Спас Мегалополь Тит. Сначала он добился у Набиса прекращения войны против ахейцев, а три года спустя разбил тирана. Но ахейские патриоты предпочли об этом забыть. Вряд ли, однако, мальчик помнил те далекие годы. В детстве на него, несомненно, оказал огромное влияние Филопемен. Последний эллин, как и его кумир Эпаминонд, видимо, не имел семьи. Великий фиванец любил говорить, что его единственные дети — его победы. Это мог бы повторить и Филопемен. Поэтому естественно ему было привязаться к сыну своего лучшего друга. Мальчик в свою очередь восторженно его любил, восхищался им и подражал ему. Филопемен стал его кумиром и идеалом. По словам Плутарха, Полибий следовал за Филопеменом, как Аристид за Клисфеном или Катон за Фабием Максимом. «В юности они примыкали к старшим, а потом, как бы расцветая и мужая участием в управлении и подвигах старших, приобретали себе опытность и навык к делам общественным вместе со славой и могуществом» (Plut. An seni gerenda sit res publica, 790 E). Полибий вспоминал, какое сильное впечатление производил на него и его ровесников Филопемен. «Даже немногие случайно брошенные им слова покоряли слушателей, ибо своей собственной жизнью он давал образец поведения при всяких обстоятельствах» (XI, 10, 4–5).
Юность Полибия прошла в обстановке суровой. Филопемен превратил ахейские города прямо-таки в настоящий военный лагерь. В мастерских переливали на оружье драгоценные чаши и кубки, «золотили панцири, серебрили щиты и уздечки; на ристалищах объезжали молодых коней; юноши упражнялись в полном вооружении; у женщин в руках были шлемы и перья, которые они красили» (Plut. Phil. 9). Словом, везде царил дух войны. Полибий вспоминает систему упражнений, разработанную Филопеменом, которую проходил он вместе с другими всадниками, своими сверстниками. «Оборот налево и такой же направо, возвращение на прежнее место и оборот назад. Что касается отдельных отрядов, то они должны были знать четверть оборота, полуоборот и три четверти оборота». Потом шли быстрые движения вперед, внезапные остановки и смыкание в шеренгу (X, 23). Полибий вскоре стал искусным воином. И всю жизнь ученик Филопемена оставался великолепным наездником.
И уж, конечно, юный Полибий часто бродил по холмам и долинам с Филопеменом и слушал его лекции по военному делу. И, вероятно, старший друг не раз напоминал, что не за горами то время, когда Полибий сменит их с Ликортой у кормила правления. Если бы оба они могли тогда предвидеть, как применит полученные уроки Полибий и что за странная, удивительная судьба его ждет!
Можно себе представить, каким ударом для мальчика была страшная смерть Филопемена. Он решил тогда прославить своего наставника и написал его жизнеописание в трех книгах. С годами он стал относиться к этому своему юношескому труду довольно критически. «В том сочинении, по существу хвалебном, требовалось лишь общее изложение подвигов, не чуждое преувеличений; напротив, в сочинении историческом, совмещающем в себе похвалу и осуждение, должен быть дан правдивый рассказ с обстоятельным выяснением причины каждого действия» (X, 21, 6–8). Любопытная черта. Почему-то Полибий почти исключительно рассказывал о молодости своего героя до отъезда на Крит. Быть может, что-то говорило ему, что в хвалебном сочинении не стоит особенно распространяться о Спарте и Мессении.
