Титу, в свою очередь, представили пожилого человека в потертом плаще с безобразным лицом и сказали, что это любимец ахейцев Филопемен. Новые знакомые взглянули друг на друга и сразу почувствовали резкую антипатию. Чем объяснить эту неприязнь? Плутарх думает, что дело тут во взаимном соперничестве. Титу не нравилось, говорит он, что Филопемена эллины приветствуют чуть ли не так же восторженно, как его самого. Уж конечно, Титу это нравиться не могло. Он относился к своей славе очень ревниво. Его возмущала одна мысль, что Филопемена и вообще кого бы то ни было греки могут сравнить с ним. Думаю, что и Филопемен возмущался не меньше, видя, что в его отсутствие к нему охладели и носят на руках какого-то римского варвара.

И все-таки мне кажется, что нельзя объяснить эту многолетнюю упорную неприязнь одними уколами мелкого тщеславия. С другой стороны, мы не слышим и о какой-нибудь крупной ссоре или обиде, которая могла бы положить начало этой вражде. Что-то, верно, было в характере каждого из них, совершенно невыносимое для другого. Тит был честолюбив, говорит Плутарх, Филопемен упрям; Тит вспыльчив, Филопемен злопамятен (Plut. Flam. 22). Очень неудачное сочетание! В гневе Тит мог задеть Филопемена, затем остывал, но Филопемен уже не прощал обиду. Насмешливый римлянин прибег к своему обычному оружию и стал подшучивать над ахейским стратегом. Опасная игра, если вспомнить крутой и тяжелый нрав Филопемена! Тот кипел от негодования. Очень не нравилась ему также новая привычка греков по всякому поводу советоваться со своим Освободителем. Оба и не думали скрывать свои чувства и прятать их под лицемерной маской светских приличий. И вскоре и Греции и Италии стало известно, что Филопемен и Тит терпеть друг друга не могут. И если Тит что-нибудь предлагал, Филопемен непременно делал наоборот.

Вообще отношения его с новыми покровителями Эллады, римлянами, были не всегда гладкими. Римлян Филопемен уважал. Однако для него священна была свобода Эллады, и уступать ее кому бы то ни было он не хотел. Кроме того, он был человек «строптивый, не склонный к подчинению» (Plut. Philop. 7). С возрастом нрав его, и вообще-то властный, стал деспотичным. Правда, римляне были очень вежливы, даже деликатны с ахейцами. Правда, они избегали теперь присылать в Пелопоннес Тита, зная отношение к нему Филопемена. Правда, самого Филопемена они очень уважали за независимый характер. Но все-таки римляне были владыки мира, а ахейцы — маленький союз общин маленького Пелопоннеса. Нет-нет да слышались в тоне римлян повелительные нотки; вот этих-то ноток как раз Филопемен не терпел. Он решительно заявлял, что римляне не должны вмешиваться в дела ахейцев. И тут случилось событие, которое на долгие годы взбаламутило жизнь Пелопоннеса.

Когда этоляне умертвили Набиса, Филопемен воспользовался случаем, захватил Спарту и ввел ее в Ахейский союз. Казалось, наконец-то он достиг цели, к которой ахейцы стремились столько лет. Но Филопемену этого было мало. Он видел, что спартанцы сохранили кое-что от прежней гордости и прежнего воинственного пыла. Он знал также, что они не смирились, что на словах они горячо благодарят его за избавление от тирании, а в душе смертельно ненавидят. Что не хотят они быть в союзе, что рвутся оттуда всеми силами души и удержать их так же трудно, как только что пойманную бьющуюся рыбу. Их нужно укротить и укротить навек. И стратег ждал только удобного случая. И случай вскоре представился.

Как мы помним, Тит, желая ослабить Набиса, урезал Спарту со всех сторон и лишил ее выходов к морю. Все эти выходы были в руках свободных городов, находившихся под покровительством ахейцев. Стало быть, Спарта на каждом шагу зависела от союза. Спартанцы были в отчаянии и однажды решились на поистине безумный поступок. Ночью они напали на приморский городок Лас, надеясь утвердиться там. Но ничего из этого не получилось, и к утру они были выбиты.

Когда весть о ночном приключении дошла до Филопемена, он изобразил на лице гнев. В душе же он ликовал — наконец-то представился давно желанный повод, и он мог раздавить ненавистную Спарту! Он отправил в Лакедемон грозное послание, требуя, чтобы спартанцы выдали виновников ночного налета. Еще никто не говорил со спартанцами таким оскорбительным тоном. Кровь бросилась им в голову. На минуту в них проснулся прежний гордый дух. Увы! Прежних сил не было. Они спешно отправили гонца к римскому консулу, находившемуся тогда в Греции, и объявили, что отдают свой город римлянам. К великому несчастью для всего Пелопоннеса, консулом этим был ничтожный и тщеславный Фульвий Нобилиор. Ничего он не сделал, только временно приостановил враждебные действия и советовал обратиться в сенат. Но напрасно лакедемоняне молили римлян взять их. Сенат не мог этого сделать. Город был членом Ахейского союза, и это означало бы грубое вмешательство в его внутренние дела. Поэтому римляне подтвердили, что не посягают на права ахейцев, воззвали к их умеренности и просили обе стороны соблюдать мир. В целом ответ был достаточно расплывчатым и неопределенным (Liv. XXXVIII, 30–32) (189 г.).

Весной следующего года Филопемен собрал войско и стремительно повел его на Спарту. Вблизи самого города ахейцы разбили лагерь. Спартанцы оцепенели от ужаса. Они были совершенно беспомощны и поняли, что их взял за горло заклятый беспощадный враг. Стратег потребовал, чтобы они немедленно выдали виновников, тогда он не тронет город. Виновным он гарантирует неприкосновенность. Судить их будет законный суд. Выбора не было. При общем мертвом молчании виновные, числом 80 человек, встали и медленно пошли к воротам…

Когда они вступили в лагерь, их увидали спартанские изгнанники — недаром Тит не хотел их возвращать! — и с воплем ринулись рвать их в клочья. А ахейцы, вместо того чтобы вступиться, с криком «Бей их!» ринулись за ними. С великим трудом Филопемен оттащил их. 17 человек лежали на земле, забитые камнями. Остальных, истерзанных и окровавленных, он вырвал их рук убийц и объявил, что завтра они предстанут перед судом.

Утром собрали суд. Но сегодняшний день почти ничем не отличался от вчерашнего. Только обвиняемые раскрыли рот, судьи единогласно провозгласили: «Виновны!» Подсудимые «были схвачены, представлены разъяренной толпе… и преданы казни» (Ливий). Затем ахейцы вошли в город. Филопемен срыл стены Спарты, отменил законы и воспитание Ликурга, вернул всех старых изгнанников, великое множество спартанцев, наоборот, изгнал, а три тысячи новых граждан то ли не хотевших, то ли не успевших уйти, продал в рабство. На эти деньги в Мегалополе он построил портик. Все было кончено. По выражению Плутарха, жилы Спарты были перерезаны. Она была унижена и раздавлена (Liv. XXXVIII, 33–34; Plut. Philop. 16).

Как только ахейские всадники скрылись вдали, спартанцы вскочили, бросились к воротам и помчались в Рим. Ворвавшись в сенат, они упали к ногам римлян и рассказали, что сделали с ними ахейцы. Римляне были поражены. Для многих из них Спарта все еще рисовалась в романтическом ореоле. Они вспоминали о геройском подвиге 300 спартанцев, о Ликурге, о древних доблестях. Марк Лепид, этот благородный рыцарь и защитник слабых, отправил ахейцам возмущенное письмо (Polyb. XXII, 3, 2). Все спрашивали, как могли ахейцы устроить бойню в таком великом и славном городе и так поступить с беззащитными людьми.

Разгром, учиненный ахейцами, был столь ужасен, что во главе очередного спартанского посольства в Рим стали Арей и Алкивиад, те самые изгнанники, которые были только что возвращены ахейцами! «Они утверждали, что… подорвано могущество города и лакедемонянам отставлено государство бессильное и несвободное. Бессильное потому, что число спартанцев (после набега ахейцев. — Т. Б.) ничтожно, и к тому же стены города разрушены. Несвободное потому, что они не только повинуются союзным решениям ахейцев, но и в частной жизни обязаны повиноваться предержащим властям союза» (Polyb. XXII, 1, 9; 15, 7–8).