Он вскарабкался на верх бугра, потом спустился широкими шагами.

— Это треклятый бульдозер спугнул его. Наверху слышно, как он тарахтит. Ясное дело, носорог повернул обратно.

Мы пошли назад, пересекая вчерашние, сегодняшние и завтрашние следы и отпечатки ног бабуинов. Надо думать, носорог подался в противоположную сторону от бульдозера, вниз к пересохшему руслу. Рассыпавшись по склону, мы направились к руслу, ища приметы. Осмотрели длинный, неровный, сухой, поросший кустарником берег. Спустились в русло. Никаких следов.

Томпсон остановился, отыскав клочок тени. Посвистал на манер цесарки, и мы все побрели к нему. Бен стоял на береговом уступе и глядел на нас сверху воспаленными глазами.

— А все твое ибаббалаза, проклятое похмелье, из-за этого мы след потеряли, — сказал Томпсон.

Мы все обливались потом.

Бен молчал. Томпсон едва сдерживался. Ему здорово осточертело это бесплодное хождение.

— Твое счастье, что ты работаешь не с нкоси Норманом. Уж он-то задал бы тебе взбучку. У меня слишком доброе сердце.

Бен молчал.

— Что, кисло тебе?

Бен чуть заметно дернул одним плечом, стоя на береговом уступе.

— Тебе известно, сколько денег мы потратили впустую сегодня? Денег из тощей государственной казны?

Бен молчал. Бену было в высшей степени наплевать на тощую государственную казну.

— Сколько выброшено денег, которые собраны с бедных налогоплательщиков вроде меня? — не унимался Томпсон.

Бену было в высшей степени наплевать на налогоплательщиков тоже. Он стоял с безучастным видом.

— Уже три часа, — корил Томпсон Бена. — Мы отшагали тридцать километров. До сумерек осталось всего два часа. А мы даже след потеряли.

— Я найду его, — донесся сверху бесстрастный голос Бена.

— Ступай. — Томпсон сверлил его взглядом. — Ступай и найди. Возвращайся к вчерашней, сегодняшней и завтрашней лежке, где мы потеряли след. И не приходи, пока не найдешь. И пусть ибаббалаза хорошенько помучит тебя.

Бен безучастно повернулся, чтобы идти. Ньямби присоединился к нему.

— Бен! — позвал Томпсон.

Бен остановился и повернул голову.

— Может быть, передохнешь?

Бен чуть заметно мотнул головой. Отвернулся и зашагал вверх по склону в буш — черный, тощий, невозмутимый человек в защитной одежде и мятой шляпе. Бесстрастно попыхивая трубкой.

Мы расселись на песке. Невыспавшиеся рабочие растянулись рядом с нами. В воздухе пахло перегаром и потом. Рабочим было кисло.

— Роджер-Роджер! — позвал Томпсон. — Радио.

Носильщик открыл глаза и тяжело поднялся. Радиостанция висела у него за плечами в брезентовом чехле. Держась тени, он добрел до Томпсона и с облегчением опустился на землю спиной к нему, чтобы Томпсон мог заняться своим делом.

— Антенна, — сказал Томпсон.

Рабочий с антенной уже стоял рядом, сумрачный от похмелья. Томпсон подключил антенну к радиостанции на спине Роджера-Роджера. Вытер шляпой потное лицо, включил питание, взял микрофон.

— Ф-фу, — сказал он сидящему перед ним Роджеру-Роджеру, — и разит же от тебя.

Роджер-Роджер смущенно улыбнулся нам.

— И чем только вы заправляете свое пиво? — ворчал Томпсон.

Роджер-Роджер виновато ухмыльнулся.

Томпсон смирился с запахом перегара, щелкнул тумблером передатчика и монотонно затянул:

— Четыре-один, четыре-один, четыре-один, четыре-один, четыре-один, передвижка, прием.

Переключился на прием, и мы все прислушались.

Раздался писк, потом щелчок, и через холмы до нас донесся голос старины Нормана:

— Четыре-один, слышу на тройку. Прием.

— Понял, Норман. — Томпсон устало вздохнул. — Мы находимся в каком-то чертовом русле, это… — он посмотрел на солнце, — к югу-западу от твоего лагеря. Километров двадцать пять. Как понял? Прием.

— Понял, вы находитесь в русле примерно в двадцати пяти километрах к юго-западу от меня. Прием.

Рабочие смотрели на радиостанцию как зачарованные и внимательно слушали, хотя не понимали по-английски.

— Не знаю, как уж это вышло, но только все эти носороги, которых ты привязал к дереву за хвост, разбежались кто куда. Думаю, их напугал бульдозер. Прием.

— Понял. Окаянный бульдозер, — ответил старина Норман. — Прием.

— Понял. Так или иначе, мы пошли по первому следу, который показал нам твой следопыт. Но очень уж плохая местность для преследования, сплошные камни. И носорог все время был в движении из-за этого бульдозера. Ну и мы весь день за ним тащились. Пока совсем не потеряли след — очень уж местность паршивая, а тут еще эти бабуины с цесарками туда-сюда бегают. Как понял? Прием.

— Понял, надо что-то придумать с бульдозером. Прием, — сказал старина Норман.

— А у тебя какие новости? Прием.

— А такие, что на меня под вечер напал носорог.

Посмеиваясь, мы слушали мягкий деловитый голос старины Нормана.

— Еду это я, никого не трогаю, вдруг смотрю — стоит приятель в кустарнике метрах в ста. Останавливаю машину, выхожу. Тихо-тихо подкрадываюсь поближе, чтобы хорошенько разглядеть его, вижу — хорош, очень хорош, вдруг ветер меняется, носорог чует мой запах, поворачивается, видит меня и идет в атаку. Как слышно? Прием.

Мы жадно слушали.

— Понял. Ну, а ты что? Прием.

— Стремглав на дерево полез, что твоя белка. Прием.

Мы дружно расхохотались.

— А дальше? Прием.

— А дальше он атаковал мое дерево. Отдубасил его как следует. Попыхтел, посопел, потом убрался. И я тоже убрался. Но до чего же хорош самец! Прием.

Мы расхохотались.

— Куда он подался? — спросил Томпсон. — Прием.

— Куда-то в вашу сторону, на северо-восток. Прием.

— Ясно, будем смотреть в оба. А вообще-то скоро к тебе двинемся. Что-нибудь еще? Прием.

— Больше ничего, только привези мне носорога. Прием.

— Понял, — ответил Томпсон. — Ты там тоже, как увидишь опять носорога, хватай его за хвост и вызывай нас по радио. Четыре-один, передвижка связь кончает, все.

Он выключил рацию и повернул к нам приятное, подрумяненное солнцем, взмокшее лицо с кукольно-голубыми глазами:

— Хотел бы я посмотреть, как он там на дереве болтался.

И открутил антенну, довольный, что не надо больше терпеть соседство взопревшего Роджера-Роджера.

— Пума, — сказал он. — Порядок.

Роджер-Роджер поднялся на ноги.

— Постой, — остановил его Томпсон. — Тебя как звать?

— Роджер-Роджер.

— Да нет, по-настоящему.

— Сикспенс, — ответил Роджер-Роджер.

— Так вот, Сикспенс, — сказал Томпсон. — Твой лучший друг никогда тебе этого не скажет, но я-то вряд ли стану когда-нибудь твоим лучшим другом, а потому прошу тебя, сделай мне одолжение, искупайся сегодня вечером. Правда, искупайся.

— Йебо, нкоси, — улыбнулся Роджер-Роджер. — Хорошо!

Рабочие дружно рассмеялись.

— Потому что, если и завтра от тебя будет так разить, придется мне спасаться на дереве.

Рабочие оценили его остроумие, на черных лицах засверкали белозубые улыбки. Роджер-Роджер с радиостанцией на спине отошел в сторону, с облегчением лег на живот и закрыл глаза.

Я окликнул водоноса. Он сидел с закрытыми глазами, привалившись спиной к камню. Тяжело поднялся, подошел и подал мне влажный брезентовый мешок с водой. Я вытащил пробку и стал пить. Делал большие глотки и старался подольше задерживать воду во рту, но она сама проскальзывала в горло — отличная прохладная вода с привкусом брезента, который напомнил мне все те многочисленные случаи, когда я, весь взмокший, разгоряченный, в буше пил воду из брезентового мешка. Вода пахла Африкой.

— Спасибо. — Я вернул мешок с водой Гунга Дину, он передал его Ричарду, и тот припал губами к отверстию.

— Калашака! — позвал Томпсон.

Калашака открыл глаза, поднялся и, тяжело ступая, подошел к Томпсону.

— Растительность, — сказал Томпсон.

Калашака достал из кармана блокнот и ручку и подал Томпсону. Вытащил из другого кармана пучок прутиков — образцы кустарников, которыми кормился носорог. В обязанности Калашаки входило подсчитывать, сколько раз носороги откусывали побеги того или иного куста, чтобы можно было определить характер их питания. Калашака поочередно показывал прутики, Томпсон записывал латинское наименование, и Калашака говорил: