– Можно еще дворец Величайшего разрушить, – подхватил Кайс.

– Нет, нельзя. Потому что во дворце есть я.

Арчи, переступая босыми ногами через куски разбитой утвари, вышел в центр комнаты и вскинул одну руку вверх. Затаившийся под потолком сгусток сорвался с места и устремился к открытой ладони. Кайс встревожено вскрикнул, остерегая учителя, но тот и глазом не моргнул. Колючка просто исчезла, словно ее и не было, как только прикоснулась к руке Арчи. Лишь разруха в покоях да запах грозы напоминали о том, что она действительно была.

– Ого, —удивился Кайс. – Это как?

Арчи еще раз окинул взглядом свои покои и, разведя руки в стороны, сказал:

– Прибери тут – тогда скажу. Что-то вы повадились все бардак во дворце разводить. Ты, Нукт…наказание вам всем придумать, что ли?

Кайс молчал. А что сказать? Разве попытаться надавить на то, что в познании науки тайной, постигаемой последний месяц под его, Арчи, началом, увлекся и, достигнув самостоятельно сотворения Колючки, до того был поражен успехом своим, что и не заметил всех непотребств, ненароком сотворенных подспудно? Должно сработать. Арчи никогда его не ругал за промахи в учебе, а за успехи – подавно.

– Я приберу, – скорбным голосом заверил Кайс.

– Поди прочь, – отмахнулся Арчи. – Выспись, сегодня вечером пойдешь в город, людей посмотришь.

– Что я, людей не видел?

– Видел, да не так. Сейчас они тебе другими покажутся. Что я тебе объясняю? – опомнился Арчи. – Поди прочь, я сказал.

*****

– Почему другими? – не понял Трафо.

Гезиль лукаво улыбалась.

– Не так. Ты другим стал, а люди прежними остались. Ты прозрел, и впервые увидишь сегодня, как люди видящие слепыми остаются. Не думай, голова заболит. Иди, отдыхай.

Трафо покинул покои Гезиль. Спать не хотелось. Оставалось пойти туда, где он чувствовал покой и мог забыться, наблюдая за неспешными рыбами, что плавали в бассейне. Во внутренний дворик, что, благодаря архитектору этого дома, всегда оставался в тени – именно туда.

О чем это говорила Гезиль? Что он может увидеть? Месяц почти прошел с тех пор, как он принялся за изучение тайн Божественных осколков, но так и не постиг простейшего – не мог разбудить свою карту. Ту, что была с ним пятнадцать лет. Страшно подумать. Стыдно.

Выйдя на воздух, он направился к излюбленному месту у бассейна, туда, где гранитные ступеньки погружались в воду. Там он садился на бортик и опускал ноги в прохладный водоем. Любопытные красивые рыбы тыкались в колени и ступни, приятно щекотали своими огромными плавниками, похожими на крылья птиц. Так он мог сидеть часами, не думая ни о чем и обо всем на свете.

Поднял взор свой и, к удивлению, заметил, что место его излюбленное занято. Да не кем-то из работников, что частенько отдыхали у бассейна в прохладе, а сыном Глута – Трухо.

Трухо, заприметив гостя, вытащил ноги из воды и уже собрался ускользнуть – не успел. Трафо окликнул его.

– Погоди! Поговорим.

Нехотя остановился сын Глута, резко вернул ноги в бассейн, брызгами замочив подвернутые штаны. Не заметил, уткнулся носом в сжатые кулаки. Сердится. Заметил сердитость эту за ним Трафо давно. Заметил и удивился было, да поразмыслив, понял – ревнует парень. Кажется ему по юности его, по горячности, что все отвернулись, променяли. И не любят, не ценят сына.

Подошел, присел около, закатал штаны и рядом поставил свои ноги с его ногами. Рыбина, огромная, ярко-желтая, испуганно прыснула в сторону.

– Глупая…Чего боится? —спросил и скосил глаза на Трухо.

Тот не ответил, так же молча сидел, спрятав нос в кулаках. Задать ему вопрос? Нет. Трухо сам должен выговориться, без понуканий. Ждать, вот что верно. Молчать и ждать, пока юное горячее сердце само не выдержит тягостного молчания и не выплеснет наружу все, что тяготит его.

Так и случилось. После непродолжительного молчания Трухо заерзал на месте, словно сидел не на прохладном камне, а на раскаленной плите. Сквозь зубы зло бросил:

– Зачем ты появился в моей жизни?

–Я? – удивленно переспросил Трафо. – Мне-то, темному, казалось, что это вы появились в моей жизни. Я вас не искал.

Трухо упрямо затряс головой.

– Не цепляйся к словам. Ты понимаешь, о чем я говорю. Как только бабушка заговорила, и отец, услышав ее речи, похватал всех нас, посадил в кибитку и выехал за стены этого дома, то вся моя семья только о тебе и говорила. Мама, отец, бабушка… Нет, ты не подумай – я очень тебе благодарен за исцеление сестры, но…

– …все говорят обо мне, а не о тебе,– закончил за подростка Трафо.

– Это мне бабушка должна была передать свои знания и карты. Мне, а не тебе.

Трафо протянул руку к медному подносу, что стоял невдалеке, отломил кусочек лепешки, протянул подплывшему к ногам карпу. Рыбина, вытянув губы из воды, несмело приняла угощение, и, ударив сильным хвостом, отплыла на безопасное расстояние. Разноцветная мелочь сбилась стайкой вокруг головы ее, каждая маленькая рыбка спешила отхватить крошку от размокшей лепешки.

– Тебе не кажется, что ты слишком занят тем, что жалеешь себя? – посмотрев на мальчика, спросил Трафо. Заметив, как тот встрепенулся, собираясь ответить, остановил его довольно грубо. —Нет, уж выслушай. Твой отец сделал все, что мог для спасения дочери. Он истратил почти все, что имела твоя семья. Теперь он от рассвета до заката занят тем, чтобы восстановить дело, которое создавалось твоими прадедами. Восстановить и передать тебе. Естественно, что сейчас у него просто не хватает времени для разговоров с тобой. С чего ты взял, что у него нет на это желания?

– А мама? Она-то дома.

– О, брат…ты замахнулся. Вель сейчас нужна твоей сестре. Так всегда происходит. Маленьким необходимо больше внимания. Это нормально. Или ты хочешь сказать, что справедливее будет махнуть рукой на младенца и заняться тем, чтобы успокаивать такого взрослого парня, как ты? Может, это тебя необходимо кормить грудью? Или смотреть, чтобы ты мокрым не лежал в люльке? Может, это ты страдаешь от колик? Ты ведешь себя как младенец, это верно. Но ты им не являешься. Глупо придумывать вины своим родителям, когда они безвинны. И последнее. Ты даже не касался еще Божественных осколков, не знаешь про них ничего, а твоя душа уже воспылала жаждой их обладания. Ты винишь Гезиль в том, что она пытается тебя оградить от всего этого, как прежде оградила твою мать. Вель, я думаю, как и ты, даже не подозревала о том, что Гезиль была Собирателем. Мне уже за тридцать… из-за одной единственной карты я оставил в одиночестве самого дорого мне человека – мать. Я даже не знаю, жива ли она. Может, погибла голодной смертью, может, прохудившаяся крыша, которую некому залатать, вконец протекла, и она заболела от сырости и умерла от болезни. Я живу? Я маюсь. Какая мать, или бабушка, по-настоящему любящая своего внука, пожелает ему судьбу Собирателя? Перестань жалеть себя! Посмотри вокруг – в этом доме нет врагов.

Трухо молчал.

Трафо отломил новый кусок от лепешки и заметил, что тот слишком велик. Паренек протянул руку:

– Поделись. Я тоже хочу покормить их с руки.

Так они просидели час, молча кормя ленивых карпов, прежде чем Трухо поднялся и сказал:

– Ты прав. Во всем. Мне было удобнее себя жалеть, чем оглянуться и посмотреть на все трезво. Не сердись на меня. Завтра я пойду с отцом. Пора начинать взрослую жизнь. Еще ко всему Улдыз…

– Что опять с ней не так?

– Я же старший брат. Мне ей и приданое собирать. Боюсь, не управлюсь вовремя, – рассмеялся Трухо. – Еще раз – спасибо тебе. Этого разговора мне не хватало, видимо.

– Спасибо тебе, – с нажимом на последнее слово ответил Трафо, – за то, что понял.

Колкий ветер бил в грудь, швырял в лицо ледяные крупинки. Ноги скользили на обледенелом утесе, и порывы стихии помогали Трафо не соскользнуть вниз, где под ногами бушевало море. Холодными, мертвыми руками отталкивала буря от обрыва глупого человечка, дерзнувшего выйти на улицу в ненастье.