– Эта почтенная женщина не кто иная, как мать моей жены. Гезиль,—Глут указал на старуху.

Та никак не отреагировала, лишь плотнее укуталась в старое одеяло. Годы и остывшая кровь не способствовали уюту в столь прохладную ночь. Дряблая кожа, трясущийся, вытянутый вперед подбородок, тонкие сухие руки и прочие спутники старости – все это было у Гезиль. Жизнь в этой ходячей мумии теплилась только в синих сапфировых глазах. Стоило Трафо встретиться взглядом с Гезиль, как по его телу незамедлительно пробегала дрожь. Эти глаза могли принадлежать только очень сильному человеку, и светились таким разумом и волей, что становилось понятным, как им тесно в своем узилище.

– Мой сын. Первенец, наследник и опора. Трухо, —Глут указал на подростка.

Тот с отсутствующим видом, словно не о нем речь, деловито тыкал острием ножа в кусок жарящегося мяса. Видом своим Трухо мало чем выделялся перед своими сверстниками. Бойкий малый, которому трудно усидеть на месте, но уважение к отцу надежно удерживало его от ночной прогулки в степь. Какой юноша не стремится доказать всем на свете, и себе в первую очередь, что страха в нем нет, и путешествие в глубь степи, где обитает ужасный Эши— плевое дело? Пусть даже это путешествие всего-то на сотню шагов.

– Моя семья занималась торговлей в Набакисе, да и во всей Затарии и даже за ее пределами на протяжении семи поколений. Я не стал исключением. Унаследовав от отца дело, я женился на своей прекрасной жене. Нет-нет, не сомневайся, она действительно прекрасна. Ее изнуренный вид – следствие постоянного недосыпа и страха за жизнь малютки.

Глут перестал рассказывать и с нежностью посмотрел на жену, прижимающую так непривычно спокойную дочь к груди. Трухо хмыкнул, по-мальчишески не понимая такой слабости отца, и вновь, но уже с неким остервенением, проткнул кусок мяса на вертеле.

– Все было хорошо и спокойно, – продолжал Глут. – До недавнего времени. Когда моя прекрасная Вель сообщила радостную весть о скором пополнении в семье, счастью моему не было предела. Гуляла вся улица. Никто не посмеет сказать, что Глут поскупился, и не озаботился тем, чтобы разделить радость свою с соседом и другом. Но Боги не увидели моих стараний и наслали болезнь на мою маленькую дочь. Не вспомнить мне ни одной спокойной ночи. Ее плач сводил меня с ума…

Тяжкие воспоминания заставили мужчину замолчать. Он никак не мог справиться с комом в горле, пытался проглотить его, прятал стыдливо глаза, отворачивался. Несколько минут ему потребовалось, чтобы прийти в себя и продолжить рассказ.

– Я истратил почти все свои деньги на лечение дочери. Нанимал любых лекарей, но те лишь разводили руками. В отчаянии я готов был продать дело и дом, но вовремя остановился. Что бы мне дали вырученные деньги? Нанять еще лекарей и заплатить им за то, что они в конечном итоге поведают о своем бессилии? Тогда и случилось первое чудо – мать моей Вель, что всегда жила с нами, вновь обрела голос, и после семнадцати лет молчания сказала, что нам следует ехать на заставу. По ее словам, мы встретим там человека с картой Исцеления, и он поможет нам. Я схватил семью и отправился в путь. Через день мы добрались до места, и после недолгих поисков и двух-трех подкупов узнали, что совсем недавно монахи задержали чужака, а после отпустили его восвояси, потому что у того, по слухам, была одна из божественных карт. Недолго я размышлял, прежде чем понять, куда ты мог направиться, и, отказавшись от отдыха, вновь прыгнул в повозку. И вот мы здесь. А теперь прошу тебя – раздели с нами ужин, проси любую награду и дай имя нашей дочери.

Трафо задумался и чуть погодя ответил:

– Улдыз. Такое имя подойдет?

– Улдыз? – Глут повторил имя, словно пытаясь распробовать его на вкус. – Это значит Северная Звезда. А что? Мне очень нравится! Спасибо тебе, эм-м-м…

– Трафо.

– Трафо! Спасибо тебе, Трафо. Теперь я еще знаю имя и для своего внука!

– А что до награды, – Трафо поднял руки перед собой в отстраняющем жесте, – мне ничего не нужно, разве только одно – подвезите меня до города. А деньги… за что? Все сделала карта, я лишь только приложил ее к Улдыз. Там моей заслуги нет.

Глут горько улыбнулся.

– Ты мог соврать, мог спрятаться, мог убежать. И ты говоришь, что твоей заслуги нет? Брось, Трафо! Все, что имею я и моя семья – отныне и твое. Знай это. Мы возьмем тебя в город, конечно. И покажем тебе твой новый дом. А там сам решишь, что делать. Захочешь – останешься. Не пожелаешь – что ж, насильно мил не будешь. А теперь давайте ужинать, и немного надо поспать. Жары мы не боимся, так что в путь отправимся на рассвете.

Желудок Трафо жалобно заурчал, стоило только упомянуть о еде.

Надсадный кашель разорвал тишину, наполнив сырой каменный карман тюремной камеры нотками жизни – больной, угасающей, но все-таки жизни.

Можно было не открывать глаза, ведь на стенах не горели факелы, а это значит, что рассмотреть что-либо в непроглядной темноте не представлялось возможным. Кайс знал об этом, знал, но удержаться не мог. Проснулся – открой глаза. Привычка, от которой давно следовало бы отказаться. Факелов не зажгут до самого рассвета. Глаза уставились во мрак, лишь светлые круги заплясали было, но быстро исчезли. Привет от сновидений…

– Старик! Ты отчего вздумал каждую ночь меня будить? Днем не дают покоя, так и во сне не забыться! – слегка повернув голову, обратился Кайс к кому-то, кто тяжело дышал, приходя в себя после приступа удушливого кашля.

– Нет, – еле слышно ответила темнота. – Будь моя воля – так я бы тебе и днем покоя не давал. Но мой рок, этот кашель, просыпается в то время, когда ты спишь.

Кайс сел на своем жестком ложе, невольно сбрасывая с досок лежанки и без того ничтожное количество прелой соломы, что заменяла узникам матрац. Ступни опустились на каменный пол. Холодный. Пальцы невольно поджались. Захотелось вернуть ноги на лежанку и, наплевав на все, попытаться вновь уснуть. Нет. Не годится. Надо вставать, идти, придерживаясь за стену, к выходу, где стоит бочка. Зачерпнуть глиняной миской воду и, придерживаясь стены противоположной, подойти и дать напиться старику. Слишком долго они маринуются вместе. Кайс не мог так просто оставить старика наедине с бедой.

Знакомый по множеству предыдущих бессонных ночей маршрут был преодолен весьма скоро, и вот уже до слуха Кайса долетел звук, с которым встретились зубы старика с невидимым в темноте глиняным краем миски.

– Не выбей ты! Там у тебя их всего два с половиной осталось. Чем шамкать станешь?

Пьющий не спешил с ответом, смакуя воду, отпивая мелкими глотками, словно растягивая удовольствие. Наконец с водой было покончено, и Кайс ощутил, как руку его толкнула миска.

– Двигай свое тело в сторону, я присяду.

– У тебя своя берлога есть, вот и ступай туда.

Даже в темноте, не видя лица старика, Кайс понял по голосу и интонации, что тот улыбается.

– Ну что, дед? Легче?

Осторожно, будто боясь спугнуть кого-то невидимого резким звуком, старик попытался вдохнуть. Резкий приступ еще более страшного кашля свел судорогой тощее, изможденное тело. Казалась, что еще мгновение, и это тело рассыплется от напряжения. Кайс ухватил старика за плечи, попытался уложить того на место. Вышло только с третьей попытки. Согбенный вдвое кашлем старик никак не желал разгибаться.

– Плохо дело, – сокрушался Кайс. – Еще один такой приступ…

Договаривать, что именно произойдет, не требовалось. Они оба понимали, что смерть уже протянула костлявые руки к своей жертве, и лишь сырой мерзкий воздух тюремного каземата удерживает ее от того, чтобы сжать исхудавшую шею и прекратить мучения старика. Даже смерть не могла побороть в себе брезгливости и, заскочив в их узилище, спешила убраться восвояси. Но придет тот день, вернее, ночь, и она закончит то, что должно ей.

– Дай еще воды.

Кайс отправился к бочке, семеня в потемках, всё также придерживаясь рукой за стену.