6 мая 2014 (Die Schöne ODER In Teneriffas Santa Cruz).
Впечатления этого дня:
Санта-Крус-де-Тенерифе — определенно не самый примечательный город моего путешествия, но, с той же определенностью, самый красивый. Включая даже Капштадт; да, Капштадт в сравнении с ним блекнет. <…>
А когда мы в полдень — слишком рано! слишком рано! — двинулись дальше, вокруг нас играли дельфины, сотни, но ни один не длиннее, чем человеческая рука до локтя. — Однако начавшаяся потом, как после каждой гавани, Goodbye-Party (17), на палубе юта, действительно действовала на нервы моей меланхолии. Любое глубокое движение души подавляется с помощью раптена (18) всеобщего увеселительного оболванивания. Так что я вечером, впервые за вре-мя этого путешествия, почувствовал физическую тошноту из-за, как мне это представлялось, предписанной сверху банальности, безусловной воли к упрощению. И я рано ушел к себе, потому что над морем снова разносилась музыка диско. Мешавшая слушать. <…>
А теперь: навстречу Европе. Завтра в полдень мы окажемся в Лиссабоне, пройдя под большим мостом.
7 мая 2014 (Wieder in Europa, in Richtung auf Lisboa).
Неожиданная история, быть может объясняющая, почему господин Ланмайстер — в романе — молчит:
Я выхожу, чтобы выпить первую чашку кофе, на палубу юта, а там дует постоянный холодный западный ветер; низко нависли облака. Группа авантюристов в своем уголке; они, в отличие от меня, еще вчера одевшегося довольно легко, все сидят в непромокаемых куртках и толстых свитерах, на головах вяза-ные шапки, а Мег, худая пожилая дама, которая, поскольку тоже курильщица, еще три недели назад присоединилась к этой компании, даже надела перчатки. <…>
Между тем я немножко — счастливо, но не телесно — влюбился в одну старую даму, с которой по утрам всегда болтаю, — очень ухоженную, в ее скромной, но весьма осознанно подобранной одежде чрезвычайно элегантную австралийку, которая часто сидит в стороне от других и с улыбкой наблюдает за ними, полная прожитой жизни, как я чувствую по каждой ее фразе, и глаза ее спокойно переходят с предмета на предмет. Ланмайстер же, после многих музыкальных развлечений, предложил мне, раздраженному ими, ввести для всех заповедь молчания: «Вы ведь автор романа. Вы можете это сделать!» Хотя восклицательный знак тут неуместен. Он не подходит: Ланмайстер больше не восклицает, он просто говорит.
«Но, — возразил я ему, — это было бы нереалистично, неправдоподобно». — «Весь ваш роман неправдоподобен, — ответил он. — С каких это пор вы стали автором-реалистом? Вы хотите написать сказку. Ну так и сделайте это, будьте так добры».
И когда я ничего на это не сказал, он добавил: «Вы, случаем, не играете в домино?» Так что теперь, почти в конце путешествия, мы с ним все же вступили в контакт. Во всяком случае, я должен представить ему очаровательную старую австралийку, которая, я в этом уверен, когда-то была очень, очень красивой женщиной. <…>
Следующая чашка кофе, за ней наверх, уровнем выше палубы юта; выкурил сигариллу, при этом думал: пока я не заключу мир с банальностью, я никогда не приближусь к людям. Я думал, что понимаю банальность там, где царят беда, бедность, где люди, как во многих странах, которые я видел в этом путешествии, сидят без работы на обочинах и надеются на что-то, чего даже не могут облечь в слова; что я понимаю, когда они хотят, а может, даже должны отвлечься, думать о чем-то другом, чувствовать что-то другое, — но не тогда, когда речь идет о людях, живущих в благосостоянии. Зачем это постоянное увеселительное оболванивание там?
Но, может, дело обстоит совсем по-другому. Патрик, мой брачный аферист, подошел, чтобы покурить со мной вместе. Он сегодня покидает корабль, раньше, чем истекает срок круиза: он заказал билет на дешевый авиарейс в Дублин, вылет в 15 часов из Лиссабона. «Я так от этого устал, — сказал он, — постоянно разные шоу, постоянно музыка, мне же нужно пространство для меня самого». С ним происходит то же, что и со мной, поэтому я подумал: может, так происходит не только с нами, немногими, но, может, даже со многими — что все они надеются на покой, тишину, возможность побыть наедине с собой. «Первые две недели, — сказал Патрик, — все это очень мило, такие постоянные развлечения. Но потом?» Так что, может, необходимость всегда-быть-в-хорошем-настроении, гипоманиакальные танцы и пение вовсе не соответствуют потребностям людей, но навязываются им, помимо их желания, скажем так, аппаратом развлекательной индустрии и этим попросту все проутюживается? Потому что такова воля «системы», как говорили в 70-е годы, а люди просто не знают, как защититься от этого? «Видите, — говорит Ланмайстер, который внезапно оказывается стоящим рядом с нами, но замечаю его только я, — теперь вы начинаете смотреть». Однако, независимо от Патрика, который, как он рассказывает, в последние две недели не посещал ни одного вечернего шоу, увеселительные мероприятия недостатка в публике не испытывают; хотя люди могли бы и не ходить на них. <…>
«Введите заповедь молчания, поверьте мне, — повторяет Ланмайстер. — А потом, потом: потом приглядитесь к нам, к нам и к себе самому».
8 мая 2014 (Liebsboa: Lissabon).
О Лиссабоне:
Что моя вторая встреча с этим городом будет иной, чем первая, об этом я, как вы наверняка прочитали, догадывался. Но не о том, что там повторится ситуация, которую прежде я пережил только в Неаполе. Неаполь ведь тоже, при нашей первой встрече, оттолкнул меня; «только бы прочь! — думали тогда мы оба, До (19) и я, — только бы поскорее прочь отсюда!» Что же касается Лиссабона, то здесь «оттолкнул» следует понимать в активном смысле: город дал мне пинка. После я был в таком состоянии, что мне пришла в голову мысль написать этот роман о смерти: я хотел примирения. И вот теперь этот город принял меня в свое сердце.
Вчера же — я первым сошел на берег — город стал тянуть меня, втягивать в себя, причем это началось сразу же, едва я вышел из гавани: втягивал меня в свои переулки; я уже не помню, по скольким лестницам и лесенкам я поднимался и по скольким маленьким скользко-истоптанным булыжникам шагал, которыми вымощены здешние узкие тротуары. Лиссабон вообще — это город мощеных улиц, булыжников проезжих дорог и булыжничков тротуаров; и вдобавок — старый коротенький трамвай, в котором, однако, сидели только туристы. <…>
Еще никогда, возвращаясь в Европу, я не испытывал такого чувства возвращения на родину. Я никакой не немец, думал я, а европеец, немец же лишь в таком смысле, в каком в Германии баварец является баварцем, саксонец — саксонцем, а уроженец Гессена — гессенцем.
8 мая 2014, Бискайский залив (Bleisee. Seemüd in der Biskaya).
Но самое поразительное, что уже сегодня Лиссабон представляется мне сном, правда — мощным, более чем мощным, почти полностью перекрывшим Санта-Крус. Я ведь там был настолько во-, в буквальном смысле, одушевлен! Теперь остался только Лиссабон, в моем духе. И Порт-Луи, на Маврикии, тоже остался, с такой же пластичностью. Все остальное растекается, блекнет, уже теперь, как если бы я в течение недели смотрел по телевизору передачи о путешествиях. Даже Капштадт. Мне понадобятся фотографии, если я захочу вспомнить. От Кабо-Верде в памяти остается только подводная руина, написанная Максом Эрнстом. Я стоял сегодня утром в почти североморской прохладе, отхлебывал жиденький кофе, курил сигариллу и пытался, километр за километром, восстановить в памяти свое путешествие, с соответствующей хронологией. Но Хронос такого не допустил; вместо этого вспыхивали отдельные временные грани, не связанные никакой последовательностью. Уличный перекресток в Гонконге, общий зал отеля «Сандансер» во Фримантле и южный мол там же, весь Порт-Луи, но уже Индийский океан сплавился едва ли не в один день, в периодические потоки тяжелых теплых ливней; потом — киты перед мысом Доброй Надежды; от Капштадта — уродливая береговая линия и черный рынок, на две трети погрузившийся в сон, а также некоторые лица торговцев, с которыми я пререкался. И вот я уже в пустыне: сегодня утром катание на верблюде кажется мне более долгим, чем все мои морские дни, вместе взятые. Как же это должно восприниматься Ланмайстером, который вообще никогда не покидает судна?
