Теперь весь город находится справа. Если смотреть вперед, в сторону вокзала и дальше, то он тянется до сияющего сотнями светло-красных крыш склона Замковой горы. Окруженная зеленью крепость, объяснил мне прежде Патрик, это Castelo de São Jorge [132] (42) — и показал пальцем. Сеньоры Гайлинт тогда еще не было здесь. Она, скорее всего, еще сидела за завтраком. Но Лиссабон она знает ничуть не хуже, чем Патрик.

Он прямо-таки принарядился и теперь, можно сказать, отчасти напоминает Человека-в-костюме. Но только он носит темный костюм, а не светлый.

Он даже галстук себе повязал. А соломенная шляпа на его голове выглядит определенно дерзко. Патрик сегодня и вообще кажется дерзким. Как если бы он всецело относился к нам, авантюристам, и не был просто санитаром, живущим внизу.

Судя по тому, что он обладает Сознанием, так оно, конечно, и есть. Вот только его дерзость не хочет этого признавать. Поскольку для него вновь увидеть Лиссабон — огромное счастье. Правильно говорят про любовь. Что она делает человека слепым.

Я всегда ненавидел такого рода общие фразы, поскольку они были характерны для моей бабушки. Без них она вообще не была бы собой. А теперь вдруг оказалось, что они правдивы.

Это отняло толику моего хорошего настроения.

Когда мы входили в широкое устье Тежу, я поэтому не мог внимательно слушать, как Патрик описывал мне почти всю прибрежную часть города. Вон там, дескать, — Padrão dos Descobrimentos [133] (43). Там можно увидеть великих мореплавателей. Они из камня и стоят на трапе, тоже каменном, который ведет к незримому кораблю. Генрих Мореплаватель, Перу Эшкобар и Перу де Аленкер [134], Васко да Гама, Фернандо Магеллан. А там — Torre Belém [135] (44)! Посмотрите же! Это прозвучало как «Изумитесь!», потому что он сам изумлялся. Был вне себя от возбуждения. Почти как сегодня утром — тот воробей на моей ночной тумбочке.

А вон там, дальше, — можете мне поверить! — висячий мост, второй по длине во всем мире [136].

За гигантским эстуарием Тежу есть место, где устье реки сужается. Через него и ведет этот мост. А за этим узким проливом река становится гигантским озером [137]. Возле него раскинулся Лиссабон, как возле собственного моря. Выглядит это как внутригородское море или, по крайней мере, как Боденское озеро. Но берега его отовсюду видны. Само собой, это наилучшая естественная морская гавань, какую только можно вообразить. Тут не нужны ни молы, ни дамбы.

Смотрите же!

Но после, как он объяснил, парадной площади города, когда мы приблизились к прекрасным зданиям этой Praça do Comércio [138] (45), он заявил, что теперь должен торопиться. А мне, дескать, следует вернуться в каюту. Потому что сейчас пассажиры, собирающиеся сойти на берег, будут поделены на группы, чтобы они не пытались все сразу протиснуться через одну дверь. Так что группы будут спускаться по трапу одна за другой. Мы увидимся сегодня вечером, сказал Патрик. И исчез.

Вот чего я не понимаю.

Я, впрочем, не остался в одиночестве возле леера, поскольку рядом со мной уже стояла сеньора Гайлинт. Если бы я заговорил, я расспросил бы ее о нем. Я был так раздражен, что ее левая рука на моем правом плече мне не мешала. Где она все еще лежит.

Итак, мы смотрим на тех, кто не относится к нам, ста сорока четырем. Сто сорок четыре. Если Патрику удастся это осуществить. Во что я по-прежнему не могу поверить. В противном случае это значило бы, что он не обладает Сознанием.

Мужчины и женщины все еще осторожно спускались вниз по трапу, который на таких причалах пододвигается вплотную к корпусу судна. Некоторые прихрамывали, прихрамывают. Некоторым приходится помогать, чтобы они добрались до пристани. Между тем сеньора Гайлинт начала что-то насвистывать. Сама этого не замечая. Я люблю Лиссабон, сказала она и коротко рассмеялась. Раньше я пела фаду [139]. Я даже выступала, вон там напротив, и даже очень часто. Поначалу это было vadio (46). Она снова рассмеялась, сказала: я в то время и в самом деле была бродягой. И протянула вперед правую руку. Ее левая рука по-прежнему лежала на моем плече.

Видите? Там, в одном из задних дворов на Calcada André (47). Сегодня это бы назвали эстрадой, но она располагалась под открытым небом. И я имела успех. Еще немного, и я стала бы, сказала она, профессиональным фадишта (48). Я даже в «A Severa» (49) выступала. Но потом —

— однако вместо того, чтобы закончить фразу, она стала что-то насвистывать, снова рассмеялась. Откинув голову назад. Конечно, из-за солнечной шляпы с широкими полями на этот жест она могла только намекнуть. Но ее голос довершил остальное, он был сильным. Ее пламенеющие волосы довершили остальное. Потом она отстраняюще махнула рукой. Сентиментальности, милый друг! Я становлюсь в свои старческие дни немного чудаковатой. — Нет-нет, как было, так было, и всё в порядке.

Не сказала ли она «последние дни»? Почему мы никогда не говорим о таких вещах?

И тут она воскликнула: Смотрите же! Патрик! Там Патрик!

Очевидно, она удивлена не меньше, чем я. Впрочем, я скорее раздражен. К тому же меня наполняет особого рода страх. Как может человек испытывать страх, если ему довелось в свой последний день увидеть Лиссабон? Если вокруг него все так сияет? Перед городом — его собственное море. Голубые мерцающие дома. С ними так происходит, как объяснил Патрик, в основном из-за облицовочной кафельной плитки. На них и я бы, само собой, охотно посмотрел. Без некоторой грусти, когда ты умираешь, не обойтись.

В этот момент к нам подходит доктор Самир и тоже кладет руку, правую, мне на плечо. На мое левое плечо. Так что мы на протяжении пары минут стоим как трое заговорщиков, хотя я-то, само собой, сижу.

Сеньора Гайлинт опять что-то насвистывает и даже напевает какие-то слова, приоткрывает губы. Она тоже тоскует по этому городу.

Но она знает.

Патрик не знает.

Ухарски, прямо-таки ухарски он пересекает парковку и исчезает в здании терминала. Мы видим, как он выходит с другой стороны — наш, если смотреть отсюда, маленький авантюрист. Как он по-прежнему ухарски, просто ухарски проходит мимо бежевого фасада железнодорожного вокзала. Плоская светло-красная крыша блестит к небу.

Патрик переходит едва ли достигающую средней величины площадь и на той стороне ныряет в скопление домишек. Но я не теряю его из виду. А вижу, его глазами, как шагают мои собственные ноги, вышагивают в гору по этим переулкам. По лестницам и ступеням, мимо пестрых деревянных дверей, окошек на уровне моей груди. Украшенные каменной резьбой эркеры и, то и дело, крошечные площади — меньше, чем дворы. Почти на каждой — старая кафешка и перед ней чугунные стулья и стулья деревянные, с шаткими ножками, перед шаткими столиками. Попугайчики кричат из клетки на окне. И так все дальше, все выше по винтообразно закручивающимся переулкам. До самого зáмка.

Сеньора Гайлинт, здесь, вздыхает. Видит ли она то, что вижу я?

Тогда как доктор Самир, не меняя позы, тихо говорит ей: «Тот, милостивая госпожа, кто добрался до города своих грез, — тому он дозволен». Он сделал ударение на слове «добрался» и действительно сказал «милостивая госпожа».

Сеньора Гайлинт плачет. Это скорее всхлип, вздох. Она достает платок из парчового рукава и осушает щеки. Я так думаю, что это парча. Потом она трясет головой и смеется.

Как нелепо с моей стороны! Простите, я не размазала тушь?

Всего этого я не понимаю.

Того, что вижу. Еще раз всё увидеть и удержать. Вообще хоть раз что-то удержать.

Действительно этого захотеть. Чтобы закрома стали полными.

Я не припомню, чтобы когда-либо всматривался во что-то, кроме моря, так глубоко, как в этот город. Переулки которого все еще у меня перед глазами, как и лестницы и ступени, о которых рассказывал Патрик. А внизу — дворцы. Как если бы я, а не он поднимался надо всем этим, шагал мимо всего этого. Время от времени он заходит в какую-нибудь лавчонку, чтобы купить себе, к примеру, три-четыре паштел-де-ната (50). Их также называют паштел-де-Белен.