Я бы хотел попрощаться с вами, сказал доктор Бьернсон. Познакомьтесь с моей семьей. Это Карла, это Юлиан, а вон того сорванца зовут Невилл. Дети, это господин Ланмайстер. Если он молчит, это не значит, что он сердится. Ваш папа и он совершили по-настоящему длинное путешествие и много чего пережили вместе. Ах, простите, это Мария, моя жена. Пожалуйста, дети, он не любит, когда к нему прикасаются. Он живет в мире, который для нас закрыт или в который наша любовь лишь изредка позволяет нам заглянуть. Тогда мы начинаем догадываться, почему он иногда делает что-то, чего мы не понимаем.
Тем временем я боролся с судорогой, охватившей все мое тело. Она не только стиснула мне душу, но и прорéзала себе путь сквозь Сознание. Поскольку в тот момент я как раз больше всего на свете хотел, чтобы эти дети ко мне прикоснулись. Чтобы им позволили сесть ко мне на колени. Может, я хотел их почувствовать — почувствовать их хихиканье и их изумление при виде такого далекого от них и такого старого человека, как я. Их бы моя внешность не оттолкнула. Они были настолько непредубежденными, насколько могут быть только дети. Но теперь они не могли этого сделать, поскольку их отец не хотел, чтобы они меня обременяли. И виной тому был я сам. Виной тому было мое неподвижное лицо и прежде всего, прежде всего мое молчание. Потому что доктор Бьернсон даже не представлял себе, как охотно я снял бы с двери своего Храма висячий замок, больше того, сорвал бы его ради одного-единственного соприкосновения с одной из этих рук. Этих маленьких, маленьких рук.
Четким контуром вынырнул треугольник спинного плавника. Под ним можно было рассмотреть сводчатую сияюще-серую спину, которая для дельфина двигалась слишком медленно, а для акулы была слишком круто выгнута. Так что это было существо, рыба или кит, которого я еще никогда не видел и которого уж точно не знаю.
На протяжении целой минуты этот посланец дрейфовал по течению. Посланец, подумал я, чего-то, что скрывается за Сознанием или глубоко под ним. Потом он погрузился в эту подстилающую глубь. Но и его погружение выглядело не как результат определенной воли и намерения, но как обусловленный ветром снижающийся полет гигантской птицы.
Само собой, я имел в виду только ощущение такого снижения. Тут дело обстоит отчасти так же, как с восприятием красочных оттенков дней недели. В этом — как бы мне тебе объяснить? — проявляются способности, которые только теперь зарождаются. Они развиваются почти незаметно, совершенно без нашего содействия. Так что я опять думаю о красках звуков и теперь, в отличие от того, что было тогда, могу даже их перечислить. Итак, Lastotschka, следуя по порядку: это до-диез или ре-бемоль, ре, ре-диез или ми-бемоль, ми, фа, фа-диез или соль-бемоль, соль, соль-диез или ля-бемоль, ля, фиолетовый, ля-диез или си-бемоль, синий, си, сине-зеленый, зеленый, до, желто-зеленый, воскресенье, желтый, понедельник, оранжевый, вторник, светло-красный, среда, четверг, темно-красный, пятница и суббота. Правда, меня смущает то, что я не могу, к примеру, найти подходящее место для четвергово-серого. Кроме того, добавляются еще и смешанные краски из, к примеру, до-диез и синего. Так же обстоит дело с фа и четвергом. И точно так же — со смешанными звуками. А сверх того существует такой феномен, что «тепло» и «жарко» тоже звучат и могут точно так же стать красками, как «счастливый» или «усталый».
Если бы я испытывал голод, это бы тоже давало какой-то свет.
А еще мне ужасно трудно смешивать светло-красный и непроизвольный смех, особенно если хочется добавить туда немного ля-диез. В сущности, думал я, весь мир состоит из частот. Из колебаний, Lastotschka. Так что мы в конечном счете имеем очень много общего с Универсумом, потому что Большой взрыв — ну, ты понимаешь, Big Bang (35) — на самом деле вовсе не был взрывом. А был рояльной клавишей, по которой ударили в самый первый раз. Правда, ударили, этого я не стану отрицать, очень сильно. Или ударили сразу по всем клавишам. Это возможно, если опустить на клавиатуру обе руки до локтей. Но — с силой.
Я такое однажды попробовал и был ошеломлен полнотой получившегося звучания. Но и эти звуки, как галактики и звезды, полетели прочь друг от друга. Разумеется, не со скоростью семь тысяч километров в секунду, а лишь приблизительно тысяча двести километров, причем не в секунду, а в час. Что связано с воздухом, в котором нуждается любой звук. Поэтому, к примеру, соль-бемоль и зеленый можно смешивать только там, где имеется какая-то атмосфера. А это значит, что там должна быть возможна жизнь. И что там можно умирать.
Это почти как с йогой, которой увлекалась Петра и над которой я всегда подсмеивался. Ее вывернутые позы были просто нелепыми. Как, к примеру, и чакры-чаны и как это все называется: «плуг», «рыба», «молитва солнцу» [127].
Почему мне это сейчас вспомнилось? И как, к примеру, вообще выглядела Петра? Как выглядит Свен?
Стоит о нем подумать, и я вижу нас на Францевом поле [128], как мы смотрим в ночное небо. Большая Медведица, Малая Медведица, видишь? Если возьмешь полевой бинокль, ты даже сможешь распознать Юпитер. Это я помню еще из астрономии — что именно он, а не, скажем, Солнце был для римлян Аллахом.
Только это странно, если Свену теперь десять лет. Ведь все это было ужасно давно. По-другому, значит, не бывает. Так же, как один звук может стать другим, обстоит дело и с людьми. По сути, мы все — одно. Поэтому Большой взрыв был, собственно, большим аккордом. Тогда ведь тоже все соединялось в Одно.
Большой аккорд. Это звучит гораздо менее нелепо, чем взрыв, который сразу ассоциируется с какофонией. Ведь существуют теории, и это тоже мне сейчас вспомнилось, что звезды и вселенные разлетаются друг от друга только до определенного расстояния. Хотя слово «разлетаются», само собой, здесь совершенно неуместно. Для летания нужен воздух, из-за которого ласточки и светились столь непостижимо. Они, эти звезды, как бы подвешены на резинках, которые могут растягиваться лишь до определенного предела. В конце концов вселенные будто бы начинают двигаться все медленнее. Потом они ненадолго замирают. После чего, все более ускоряясь, летят назад. Пока они не сольются опять для нового Большого аккорда.
Не может ли и чакра быть цветом, не только «молитва солнцу»? Я был не просто не способен представить себе что-то подобное. Но я намеренно это отвергал. Как много всего я просто не желал воспринимать! Это слишком сильно отвлекло бы меня от полупроводников. И тогда не получалось бы зарабатывать деньги.
Факирам, к примеру, это без разницы. Но им и не приходится кормить детей.
Так что на сей раз я не стоял у леера, чтобы смотреть на пассажиров, возвращающихся с экскурсии. И о ста сорока четырех с их группами я уж тем более забыл, из-за этих детей.
Которые, конечно, оставались рядом со мной недолго. Они хотели еще посмотреть каюту, в которой живет такой вот директор отеля. Тем более если он их отец. Они хотели этого совершенно безотлагательно.
Младший мальчик превратился в настоящего попрыгунчика. Он непрестанно подскакивал, продолжая держаться за руку доктора Бьернсона.
Чуть позже я еще наблюдал, как они ели на солнце пирожные и пили лимонад через очень красные соломинки. Потом случилась маленькая неприятность. Миссис Бьернсон пришлось промокать салфеткой платье ее дочурки, потому что Невилл использовал кофейную ложечку как маленькую катапульту для сливок и полностью забрызгал ими Карлу. Доктор Бьернсон может, оказывается, иметь очень кислый вид. Таким я его еще никогда не видел.
Кроме того, корабль постепенно снова наполнялся. Я уже давно сидел рядом со своим другом, клошаром. Мадам Желле тоже была с нами. Даже доктор Самир ненадолго к нам заглянул. Великолепная погода, господин Ланмайстер, не так ли?
Он взял мою правую руку, чтобы измерить пульс, после чего удовлетворенно, как мне показалось, улыбнулся. Меня смутило только, что он и с мадам Желле проделал то же самое. Как у молоденькой девушки, сказал он. Ах вы, дамский угодник! — воскликнула она и погрозила указательным пальцем. На что он рассмеялся, как он всегда это делает: глубоким грудным смехом. Которым невозможно не заразиться. Так сверкают его зубы. В смехе темнокожих людей есть что-то неотразимое. Весь космос смеется вместе с ними. Каждый солнечный тент смеется. Все брезентовые покрытия и даже маленький бассейн. И, в некотором отдалении, дети доктора Бьернсона.
