Мсье Байун. Кем был мсье Байун?

Мне вспомнилось это имя, потому что маленькая украинка кое-что для меня сыграла. Шелси, сказала она, но я не знаю, правильно ли записал фамилию [123]. Но по-настоящему трудно его личное имя. Однако оно так же мало, как и фамилия, относится к сути дела. Потому что она мне объяснила, что сам Шелси в своей музыке ничего выразить не хотел. Что музыка пребывает по ту сторону от него.

Остального я, из-за ее английского, не понял. Тогда она попыталась говорить на русском или украинском. И дело пошло лучше. Но, так или иначе, мне нужно было лишь слушать музыку, которая каким-то образом делала то же самое, что и мой единственный звук. Правда, музыка Шелси состоит из многих звуков, но они все становятся одним. В котором помещается весь Универсум. Моя бабушка назвала бы это кошачьим концертом и заставила бы меня выбросить это из головы. Уже отсюда можно заключить, как мало я знал, прежде чем попал на корабль-грезу.

А главное, я гораздо меньше чувствовал. Я, если выражаться корректно, чувствовал ограниченно. Как человек слушает — это всегда знак того, насколько близок он к миру.

Теперь я мог бы слушать маленькую украинку часами. После ее игры, на палубе юта, орган Хаммонда стал мне представляться грехом, как и то, что поет певица. Мне действительно пришло на ум слово «грех», пока мы качались на волнах Атлантики, подгоняемых джиннами-ветрами. Яснейшее солнце сверху. О джиннах мне рассказал доктор Самир.

Так что я попытался представить себе мсье Байуна и — кем он был. Могло ли исчезнуть все то, чем он был когда-то? Затонуло, подумал я. При этом я смотрел и смотрел на море. Именно его волнующаяся поверхность совершает это чудо. Что даже сама память не способна ничего разглядеть сквозь нее.

Может, сеньора Гайлинт знает что-то еще? Она вообще лучше информирована о мсье Байуне. Но, само собой, я не хочу ее расспрашивать. Иначе она опять начнет меня домогаться. А это для меня тем мучительнее, что обороняться я не могу.

Все-таки относительно групп я теперь получил подтверждение. Для чего мне было достаточно один раз хорошенько осмотреться на палубе юта. Правда, до стоянки в Санта-Крус настоящей уверенности добиться не удавалось. Сперва нормальные пассажиры должны были сойти на берег, чтобы осмотреть город. Тогда на борту остались эти сто сорок четыре и тоже стали образовывать группы.

Мы, авантюристы, сделали это уже сейчас. И продолжаем делать.

Внезапно я обрел такую ясность восприятия, что без посторонней помощи подкатился к леерному ограждению, чтобы составить представление об этом городе. Где мы внезапно оказались. Очевидно, я проспал все то время, когда мы входили в бухту. И теперь корабль-греза уже стоял в гавани.

От нашего длинного бокового причала я видел, как далекие бурые горы расплываются в четвергово-серой дымке. Справа от нас у соседнего причала пришвартовался пассажирский паром. Ближе к морю, у меня за спиной, стоял гигантский круизный лайнер. Там причал выглядел как мол. И он действительно ограничивал бухту.

Я снова повернул голову в сторону города.

Перед нами было пришвартовано судно, наподобие куттера, точно такого же красно-оранжевого цвета, что и корпуса наших тендерных шлюпок. За ним — служебные здания, парковка и еще одна гавань [124]. Потом — Санта-Крус, в юго-западной части которого я смутно разглядел воздетый вверх кривой меч сияюще-белого здания [125]. «Футуристично», — подумал я. Сам город показался мне довольно неуклюжим. Из-за вытянутых в высоту небоскребов [126]. Позже я узнал, что они заслонили собой центр старого города, который будто бы сказочно красив. Разглядеть со своего места я ничего не мог. Но у меня безусловно сложилось впечатление, что я уже вернулся в Европу.

Тут я услышал семенящие шаги и детский смех. Дети и в самом деле устремились на палубу.

Все было сплошным солнцем. Мы покоились на фоне синевы.

А потом еще и дети.

Когда же я в последний раз видел детей? Слышать-то я их слышал, это да. Когда летали феи. Где это было? Где я поднимался к небу? Именно там присутствовали еще и дети, но только как крики, доносящиеся из, думается мне, плавательного бассейна. Там должен был быть плавательный бассейн. Там тоже дети делали меня счастливым. Хотя я их не видел.

Поэтому тут вообще не может быть никакого сравнения. Теперь они бушевали вокруг меня телесно. Пока мать не крикнула, чтобы они вели себя потише. Два мальчика и девочка. Она носила светлое платье, все в пестрых попугаях.

Что мне еще раз довелось увидеть детей! Что все просто продолжается дальше, независимо от того, существует ли еще мсье Байун. Существую ли я. Что уже поэтому можно всё выпустить из рук, просто выпустить. Потому что ничто не прекратится, когда исчезнешь ты. Так много красоты в мире, и ты нуждаешься в детях, чтобы увидеть его, чтобы наконец распознать, насколько он красив. Так что меня захлестнула благодарность, опять захлестнула благодарность, когда дети, все трое сразу, закричали Папа! Папа! — и побежали к нему и к своей маме. И оказалось, что это доктор Бьернсон. Они пришли встретить его, потому что он хочет именно на Тенерифе уйти на покой. Что мне в этот момент опять пришло в голову, и еще — что он вовсе не плохой человек, в отличие от меня. А отец трех детей, которых он любит.

Это-то я смог отчетливо распознать. Но главное: они любили его. И я подумал: как хорошо! Тем временем эти трое уже бежали, с левого борта, вверх по узкому трапу, ведущему к солнечным террасам. Пожалуйста, осторожней, крикнул им вслед доктор Бьернсон, смотрите не упадите! Держитесь за поручни, пожалуйста, на таком корабле можно очень больно ушибиться! Как хорошо, что мы, старики, уходим, подумал я. Ведь вместе с нами уходит горечь — и уже не соприкасается с детьми. Ничто тогда не омрачает им жизнь. И не получается так, что упования остужаются осторожностью.

Вместе с тем это было для меня мучительно. Потому что я не мог не стыдиться своих ложных представлений о докторе Бьернсоне. Как я был одержим ими! И как было бы ужасно, если бы дело дошло-таки до моей мести. Как хорошо, думал я, что я становлюсь все более забывчивым. И ведь так оно и есть. Зачем притворяться перед самим собой?

Я даже подумал, и это принесло облегчение, что у меня появились признаки сенильности. Мне пришло в голову именно это слово — «сенильность». И поскольку я так стыдился, я даже подумал о себе: «дебил», потому что под это подверстывалось и все прочее, кроме, само собой, Сознания. Тем с большей неопровержимостью для меня вдруг открылось, какое зло причинил бы я этим детям своей местью доктору Бьернсону. Которые вообще ничего плохого мне не желали. Они даже не знали меня.

Такое гнетущее чувство стыда под сияющим солнцем. Среди звуков отбиваемых склянок, рабочих шумов гавани и, время от времени, доносящихся из города гудков. Овеваемых запахами солнечного молока и кофе. Двойной, тройной, четверной стыд, но одновременно — пятеричная, шестеричная, просто-таки гигантская наполненность счастьем. Потому что я этого, с детьми, не заслужил.

Тем не менее это мне было подарено. Что я свидетель этому всему и высоко приподнят надо всем. Потому что, когда я оглянулся на город и почувствовал у себя за спиной, за молом, море цвета морской синевы, я только в этот момент заметил, что кто-то трогает меня за плечо.

И даже хлопает по нему.

Мне, однако, понадобилось некоторое время, чтобы вернуться из своей отрешенности. Полминуты — определенно. Пока я в достаточной мере прокрутил правое высокое колесо, чтобы вместе с креслом-каталкой повернуться к прикоснувшемуся ко мне.

Это был доктор Бьернсон. Рядом с ним стояла его жена — немножко низкорослая и немножко полноватая, но при этом чрезвычайно видная женщина. Она держала за руку младшего из двух мальчиков. Возле его же рук трепыхались, поскольку им не терпелось убежать, слева еще один мальчик, справа девочка. Мальчику было лет десять, как сейчас Свену, девочке — восемь или девять.