Что я на море, потому что я этого хочу. Что я услышал тот звук, но это неважно. Потому что уже недолго ждать той поры, когда меня больше не будет. И, однако, я буду всем.

Потому что я больше не отделен.

Итак, случилось самое непостижимое, что только может быть.

Впрочем, я еще перед этим повеселился на славу. Ибо мой друг, клошар, после завтрака заявил, будто он видел Клабаутермана [119]. Тогда как все мы знаем, что такового не существует. В отличие от никсы.

Он, само собой, тоже это знал.

Ее-то я, в конце концов, видел.

И как же он выглядел? — спросил мистер Коди.

Доктор Бьернсон и доктор Самир тоже сидели с нами.

Тогда он изобразил Клабаутермана.

Даже доктор Самир рассмеялся. Я имею в виду, рассмеялся громко, прямо-таки безбожно.

Потому что клошар поднялся от стола курильщиков, отчасти наклонившись вперед, отчасти вытянувшись вверх. Теперь он выглядел как крючок, который крючковато кривляется. Раньше, в своем равнодушии, мы бы назвали это кривляние судорожным.

Тем не менее он продолжал выкобениваться. Прыгал и скакал, издавая чавкающие звуки. Это не понравилось парочке пассажиров. Не могли ли бы мы утихомириться, крикнули они нам. В конце концов, мы здесь ради того, чтобы отдохнуть. Под отдыхом они прежде всего подразумевали жратву, которой насытились уже не одну неделю назад. Жрать они тем не менее не перестали.

А что еще делает ваш Клабаутерман? — спросил мистер Коди. В ответ мадам Желле шепнула ему: ну, скажем, он попивает красное вино. А с тех пор, как ему ничего больше не приходится конопатить, добавил доктор Бьернсон, хорошо разбирающийся среди прочего и в морском деле, он открыл для себя кроссворды. В ответ мой друг, Клабаутерман, показал нам язык, еще прежде чем отказался от неудобной позы.

И снова уселся перед своим утренним пивом.

Мне шел на пользу этот веселый настрой, распространившийся после того, как прекратились затяжные дожди. Так что я даже чуть-чуть пожалел, когда появился Патрик, чтобы забрать меня отсюда. Я, так или иначе, еще ранним утром сыграл свой звук, и на сей раз тоже тайком. Что теперь, как я находил, имело особую прелесть. О которой я, быть может, еще пожалею, когда мне официально разрешат играть на рояле. Признаюсь, я немного побаивался того, что мадам Желле назвала инструктажем. Она отпустила свое замечание еще в «Заокеанском клубе», то есть внутри, за завтраком.

Я ни в коем случае не хотел допустить, чтобы меня кормили, пусть даже и Патрик. И очень отчетливо дал это понять, стиснув губы. Если уж человек, в силу необходимости, замолчал, ему не следует, даже в силу необходимости, возвращаться к говорению. Иначе получится, как если бы аквалангист при глубинном погружении, о котором рассказывал Человек-в-костюме, внезапно выпустил изо рта загубник. Насколько я понял, кислород на глубине превращается в своего рода наркотик. Поэтому человек начинает смеяться, ничего больше не воспринимает всерьез и тонет. Немного похоже на то, подумал я, как обстоит дело с морем у меня. Потому что этому человеку начинает казаться, что он вообще больше не нуждается в дыхании.

Но это не мое море, Lastotschka. Я так же безразличен морю, как Земля — Мирозданию. Знала ли ты, что относящееся к Волосам Вероники звездное скопление, как бишь оно называется, скопление Комы [120], я думаю, — так вот, что оно мчится прочь от нас со скоростью 7000 км в секунду? Или — мы от него? Потому что мы разлетаемся в разные стороны, весь Универсум, все еще, — после Большого взрыва. Семь тысяч километров в секунду! Попробуй хоть раз представить себе такое. Что это значит, мы не способны вообразить. Это превосходит возможности нашего воображения еще больше, чем бесконечность. До Большого взрыва даже не существовало времени.

Вот что интересовало меня, когда я был мальчишкой. Поэтому я читал все книги на эту тему, пока не вырос, но я и тогда еще оставался желторотым птенцом, как говаривала моя бабушка. Тем не менее мне следовало бы осуществить то, о чем я тогда так страстно мечтал. Изучать астрономию.

Но чтобы русский ребенок в то время учился в университете? Об этом и речи не было. Даже об обучении, как же это называлось, в высшей школе. Мальчик, сказала бабушка, освой какую-нибудь нормальную профессию, которая может прокормить мужчину. Мать же в любом случае не потратила бы на меня ни единого пфеннига сверх того, что было абсолютно необходимо. Что она и повторяла постоянно. Три креста — она всегда говорила, что трижды перекрестится, когда этот ее позор наконец уберется с глаз долой. Дескать, если бы не бабушка, она бы сбагрила меня куда-нибудь сразу после рождения. И что я ей, то есть бабушке, должен быть вечно благодарен. Ты, дескать, должен был бы ноги ей целовать, вместо того чтобы своими выкрутасами превращать нашу жизнь в ад. Но чего другого можно ждать от русского ребенка? И бабушка влепила мне оплеуху, хотя мне было уже почти пятнадцать, когда я залез под юбку к... — как бишь ее звали? Герда? Элизабет? Там пахло, как в клетке со львами. Но в зоопарке я был последний раз маленьким ребенком. Шестилетним, мне кажется, вместе с Коринной Салье, которая жила в соседнем доме. Чтобы сходить туда со Свеном, у меня никогда не находилось времени.

Когда сеньора Гайлинт сказала, вот дело и дошло до этого, господин Ланмайстер. Вы готовы?

Тут-то и появился Патрик, чтобы доставить меня к роялю, еще до полудня и совершенно публично. Это смахивало на маленькое триумфальное шествие. Мадам Желле и сеньора Гайлинт вместе с, она держала его под руку, Буффало Биллом. Я имею в виду мистера Коди. Как они все шагали за мной и Патриком, а позади них адъютант. Как эскорт.

У меня в самом деле создалось впечатление, что пассажиры, мимо которых мы двигались, смотрели нам вслед, после того как расступались. Возможно, эту историю с роялем они обсуждали и раньше. Такой корабль все равно что деревня. Поэтому я и сам изначально не думал о высшей школе или учебе в университете. Это была только мысленная игра, но красивая. Так что я сохранил все книги о полупроводниках и даже о триадах. Вероятно, сегодня они стоят у Свена, если он их не отдал кому-нибудь. Единственное, что для меня тогда было важно, — вырваться из этой деревни. От этих злых женщин.

Кассиопея, Андромеда, Вероника. Что я их всех помню!

Когда Свен был еще маленьким, он любил, когда мы смотрели в ночное небо. Это я делал вместе с ним слишком редко. Но все же показал ему, что на ночном небе что. Может, он это запомнил о своем отце. Запомнил те несколько раз, когда я находил время для таких вещей. Но и тогда речь для меня шла только обо мне самом. Ведь от этого я сам снова становился маленьким. Потому что я, мальчиком, перед лицом этого безумно гигантского холодного пространства чувствовал, что здесь я принят и здесь мне хорошо. Как русскому ребенку, так сказать.

И потом там сидела эта русская, в самом деле, у рояля, и уже нас ждала. Хотя ты, конечно, украинка. Ты всегда так и говорила, когда тебя спрашивали.

Причем я тебя поначалу не узнал. Настолько иначе ты выглядела, чем в моих грезах. Которые довольно-таки смешны. Сеньора Гайлинт подстроила всё так, чтобы я это наконец понял. Даже от тебя должен я захотеть отступиться.

Само собой, непосредственно в той ситуации я ни о чем таком не мог думать. Ведь едва Патрик вкатил меня в «Капитанский клуб», как ты поднялась — в своих кроссовках, в своих джинсах, в своем джемпере. Все в тебе казалось мне более отчуждающим, чем когда ты играешь перед публикой. К примеру, я впервые обнаружил маленькую бородавку на твоей правой щеке. Ты раньше покрывала ее пудрой. Эта легкая выпуклость становилась незаметной, когда приобретала тот же светлый оттенок, что и кожа вокруг. Теперь-то я знаю, что можно влюбиться и в бородавку. Был бы моложе, хотелось бы непрерывно ее целовать.

Но что другие теперь тоже вошли в «Капитанский клуб», а до них это сделал только Патрик, меня ведь надо было туда вкатить, это уже говорит, касательно тебя и меня, всё