Именно это ощущение и выражает музычка, словно сама собой скользящая сквозь тебя. Как и мой взгляд словно сам собой скользит над морем. Так что мадам Желле была права, когда протестовала против «сообщества умирающих» доктора Самира. Тем не менее и он тоже был прав.
Опять ночь. Этот день был ужасным. И внезапно стал замечательным.
Я снова увидел тебя.
А главное, я тебя услышал.
Ужасным этот день был уже из-за Толстого. Потому что, хотя кресло-коляска досталось мне, он все еще жив. Значит, недооценивать его не стоит. Теперь он даже стал для меня своего рода прообразом. Что я опять-таки понимаю в буквальном смысле.
Если подумать, он уже давно им был. Но тем прообразом, от которого хотелось бы уклониться. Потому что ты распознаешь в нем собственное будущее. Только поэтому мне и взбрело в голову, что его жена хочет его убить. Но с тех пор как я сам перенесся в такое будущее, все это больше не играет никакой роли. Так сказать, я, добравшись до гавани Толстого, встал на якорь, воспользовавшись цепью кресла-каталки. Это, по крайней мере, дает мне то преимущество, что я не стану игрушкой волн.
Кроме того, я завидовал ему из-за его жены, потому что она осталась с ним. Петре такое даже в голову бы не пришло. Правда, я нахожу нелепым, что она ведет себя как восемнадцатилетняя оторва. Ей не стоило бы флиртовать со всеми подряд, к примеру, на этих вечеринках. Но то, что она делает это в его присутствии, возможно, вовсе не означает, что она нарочно мучает его. Может, она нравится ему такой жизнерадостной. И он не хочет, чтобы она отказалась от этого или это потеряла. Поэтому он даже рад, когда другие мужчины флиртуют с ней, а может, и добиваются большего. Все это не имеет значения. Важно лишь то, что она продолжает его любить. А она совершенно очевидно любит его и стоит за него, хоть он и не может больше двигаться.
Столь многое, что мы подвергаем оценке — я имею в виду, как мы это оцениваем, — зависит от того, на какой позиции мы стоим. Разве действительно так уж невообразимо, что он хочет, чтобы она тоже получала все то, что хотела бы иметь и в чем нуждается? И не лучше ли, чтобы она это получала — по крайней мере, от других? Потому что он сам, даже если бы захотел, уже ничего не может? Так, оставаясь свободным, он в какой-то момент и уйдет. Тогда как мне, с моим одиночеством, в свободе отказано.
Поскольку жена Толстого после его смерти тоже останется одна, в конечном счете больше повезло не ей, а ему. Поэтому он может теперь до самого конца наслаждаться ее жизнерадостностью, неподобающей лишь по видимости. Вовсе не из враждебности включает она его в поле своего флирта. А потому, что он сам так хочет. Он хочет восхищаться тем, что рядом с ним все еще остается такая окруженная всеобщим вниманием женщина. Она же, со своей стороны, не скрывает того, что принадлежит и ему. Поэтому в каюте этих двоих не может случиться так, что горничная присвоит себе слишком большие полномочия. И, например, одежду для него выбирает жена. Поэтому он всегда бывает при галстуке и с цветком в петлице, почти так же похожим на магнолию, как цветок в ее волосах.
Мысль, что бок о бок со мной лишь пустота, неотступно преследовала меня целый день. Это как если бы кто-то рубанул от твоего правого или левого плеча вниз, до самых бедер. Тогда твое тело зияло бы раной, незащищенное. И вся твоя жизнь, Lastotschka, мало-помалу вытекала бы из тебя.
Кроме того, погода снаружи опять была скверная, а ветер — таким холодным, как если бы мы уже находились в Беринговом море. Хоть ты и имел еще на голове шапку. Но уже не из-за обжигающего солнца, а чтобы защититься от холода. Мадам Желле сегодня утром даже надела шерстяные перчатки, которые она захватила с собой, имея в виду Норвегию. Мы ведь, объявила она за столиком для курильщиков, вскоре двинемся на север, к Европе. Тогда как мой друг, клошар, теперь оказался подготовленным ко всему — со своим толстым шарфом и шапкой-ушанкой, с неизменным кроссвордом перед собой.
Я боюсь Европы, этой Ночной земли, в вечернее зарево которой влечет нас наш корабль. Вера доктора Самира — что-то в ней есть, хотя бы уже потому, что он всегда молится на восток, прежде чем начнет совершать обход, подставляя холоду выгнутую горбом спину. Живот его тогда защищен, как сам Аллах. Который вооружил этого человека такой стойкостью, что он дарует упование еще и нам.
Потому я даже видел, как он разговаривает с Толстым — в Галерее, там, где стоят кресла для панорамного обзора. Прямо напротив «Капитанского клуба». А ведь Толстой, кажется, разговаривает так же мало, как и я. Зато его жена всегда не прочь поболтать и в тот момент даже немножко заигрывала с доктором Самиром. Однако меня это больше не сердило. Я уже понял Толстого.
Заметил ли он, не знаю. Лицо его оставалось совершенно неподвижным, но ведь я и прежде ни разу не видел, чтобы он хотя бы улыбнулся. Этот иссохший человек, весь целиком, — как крошащийся гипсокартон. Поэтому действительно лучше катать его в кресле-коляске, нежели, скажем, допустить, чтобы он пользовался ходунками. И все-таки, хотя у него для этого имеется жена, я редко вижу его снаружи. А уж на море он вообще никогда не смотрит.
Тогда как меня самого теперь постоянно возят туда и сюда, чего я порой почти не замечаю. К примеру, я все еще стою, устремив взгляд на фарватер, и вспоминаю морских ласточек, снова и снова — этих фей. Потом открываю глаза уже на шлюпочной палубе, чтобы, может быть, еще раз попытаться отыскать глазами морскую деву. Когда я в третий раз поднимаю веки, я обнаруживаю, что уже успел очутиться в уголке для курильщиков.
Так оно и продолжается, зигзагами, целый день. За исключением тех моментов, когда за мной приходит Патрик, потому что меня хочет видеть доктор Самир. От которого меня теперь все чаще забирает мадам Желле. Так что я изменил свое мнение о ней. Я уже и не помню, почему поначалу терпеть ее не мог. Это наверняка было связано, как и в случае с Толстым, с моей неправильной перспективой.
Так или иначе, я в своей жизни часто относился к людям предвзято. Осознать это мне помог Толстой. К примеру, я не помню, откуда взялся мой гнев на доктора Бьернсона, который завтра покинет нас. Или послезавтра, если я ничего не путаю.
Но и госпожа Зайферт тоже больше не показывается. Хотя я уверен, что мы с ней не ссорились. Надо бы спросить про нее на ресепшене. Мне не хватает ее жизнелюбия и оптимизма. Кроме того, действительно нет ничего хорошего в том, что кто-то отдаляется от других. Это говорил не только доктор Самир, но даже синьор Бастини. Так что я оставил мсье Байуна умирать в полном одиночестве. Только сеньора Гайлинт была рядом с ним. Она снова вставила ему в уголок рта сигариллу. Почему опять-таки я и обрадовался, что не она, а мадам Желле заговорила со мной о «Капитанском клубе». Мол, может, хотя бы сегодня вечером я не буду чувствовать себя таким слабым и смогу сопроводить ее на концерт.
Очевидно, она боялась, что я и тебя забуду, если она притворится, будто уже задавала мне этот вопрос. И ведь она вообще ничего о нас не знает. Кроме того, я бы так или иначе ответил «да», в любом случае. Если бы решился заговорить. Потому что достаточно одного твоего присутствия, чтобы я был счастлив. Только того, чтобы ты подняла глаза на свою подругу. Меня ты наверняка не узнаешь. Хотя, может, все-таки улыбнешься, когда мадам Желле вкатит меня в «Капитанский клуб». Правда, лишь для того, чтобы поприветствовать нового слушателя. Потому что их всегда бывает так мало.
Об этом я думал. Это себе представлял. Поэтому мадам Желле я не ответил. Но она, кажется, как бы там ни было, приняла решение. Так что в десять часов — уже успело стемнеть — она пришла забрать меня от моего друга, клошара. Теперь все знают, что я лишь тогда иду к себе в каюту, когда возникает непреложная надобность. Правда, слово «идти», к сожалению, здесь не подходит.
Тем не менее я бы справился с походом на этот концерт и один. Ведь столик для курильщиков расположен на том же уровне, что и рояль [112], только уголок для курильщиков находится палубой выше. И там кто-то должен был бы помочь мне одолеть маленькую рампу, ведущую к «Заокеанскому клубу». А двери внутри я сумел бы открыть и сам. Если они не были бы уже заранее распахнуты.
