Но чтобы человек решился так вот запросто взять и уйти, он должен быть полномерным. Тут требуется, подумалось мне, особого рода мудрость, которая растворит его боль, его утраты, отъединенность от других и всякое неисполненное желание. Просто растворит в уповании, покоящемся в себе самом. Притом что человек не вправе отрекаться от боли и утрат, как и от тех моментов исполненности, которые нам довелось пережить. От нашего с Петрой первого поцелуя, к примеру, или — когда я, Lastotschka, слышу, как ты играешь.

Поскольку я продолжал сидеть и только обдумывал это, вместо того чтобы действительно попытаться осуществить, то есть по собственной воле ступить навстречу морю, маленькая морская дева опечалилась. Мои колебания опечалили ее, мои сожаления, так что она просто больше не махала рукой. Вот и ее саму уже не видно, а только высокие водяные валы. Волны видел я, брызги пены. И еще — эти радуги, которые были не чем иным, как блескучими блуждающими огоньками.

Очень все осложнилось с моим вперед-смотрением. Я имею в виду высматривание того, что впереди. Теперь с этим полный швах.

Я ведь некоторое время назад вознамерился не сидеть больше постоянно только на шлюпоч-ной палубе и за столиком для курильщиков с моим другом, клошаром. Или в уголке для курильщиков палубой выше, то есть перед солнечными террасами сбоку от «Ганзейского бара». Но ради вперед-смотрения стоять впереди на солнечной палубе. Там, представлял я себе, я бы смотрел вперед в полном смысле слова. Во время-пространство, в пространство-время. Правда, с одной стороны, я бы тогда смотрел только на балконы трех сьютов люкс-класса. И на расположенную ниже палубу бака с грузоподъемным краном и швартовной лебедкой, на установленный перед носовым ограждением бронзовый корабельный колокол. Но, с другой стороны, за ними ведь простирается волнующаяся водная поверхность всей этой трассы к будущему. И мы в него входим, выходя в открытое море.

Хотя правильнее было бы сказать, что мы сквозь него продираемся. Что мы вспарываем будущее, разрезаем его на две части, которые отгибаются в стороны по обеим сторонам от корабельного корпуса.

Оно сопротивляется этому.

Иногда мягко, в иные же времена сурово. То, что мы называем волнением на море, выбрасывает нас из времени. Весь горизонт танцует. На какие-то моменты он исчезает, потом опять появляется. И тогда мы снова ныряем, вниз головой, во время.

Неудержимо пробиваемся мы все дальше.

Теперь его ярость вскипает по-настоящему, мрачнее и мрачнее — небесная ширь. Лишь когда оно больше не может этого выдержать, оно с грохотом разбивается, как я недавно утром. Когда я грохнулся из кровати на пол каюты.

И потом сверху льет и льет.

Однако этого оказывается недостаточно. Даже таким способом Время не заставит корабль остановиться.

И тогда оно превращается в Бурю. Поскольку его ярость кого угодно принудит потерять контроль над собой.

Так что это полная чушь — говорить, будто кто-то колотил вокруг себя руками и дрыгал ногами. Не сам человек это делал, а что-то в нем и что-то сквозь него. У меня будто бы, как сказала Татьяна, даже пена выступила на губах.

Моя пена изливалась на палубу.

Я, дескать, полностью лишился сознания.

А вот это — из-за Сознания — абсолютная чушь.

Дескать, никогда в жизни не слыхала она таких криков.

Хоть бы он заговорил, воскликнула она, наконец бы заговорил! Чтобы мы хотя бы знали, чтó в нем происходит!

Если в нем вообще еще что-то происходит, сказал доктор Бьернсон. Он стоял рядом с доктором Самиром.

Каким-то образом я очутился внизу, в корабельном госпитале.

Я лежал, распростертый, на кушетке. Но поскольку это было еще до островов Зеленого Мыса, доктор Гилберн наверняка тоже присутствовал.

Жужжание и мигание вокруг едва не лишили меня рассудка.

Патрик был точно так же встревожен.

Татьяна рядом с ним, не скрывая своих чувств, заламывала руки.

Беспомощно покоился я. Ситуация была исключительно комичная. Поскольку у доктора Бьернсона сложилось такое впечатление — что во мне вообще ничего уже не происходит.

Это было вполне в его духе. Тут я решил, что не стану привлекать к себе внимание, а буду только смотреть и слушать. Ибо я понял, насколько это увлекательно. Не каждому человеку выпадает возможность стать свидетелем чего-то подобного. Тут требуется Сознание. Но и этого иногда недостаточно. Ведь чтобы обрести такую ясность вúдения, сперва нужно ее потерять на глубочайшем дне моря.

Что доктор Самир так улыбался — было, между прочим, огромнейшим утешением.

С медицинской точки зрения, сказал он, он мог бы говорить. Но, как я полагаю, он этого не хочет. Я действительно думаю, что это его решение. Причину которого мы едва ли узнаем. Разве только — если он откажется от него. Кто-нибудь из вас знает, чтó он записывает в своей тетради?

Координаты, сказал Патрик. Думаю, он постоянно записывает наши координаты.

Причем я убежден, что доктор Самир заговорил о моих тетрадях совершенно без злого умысла. И уж точно не было у него задних мыслей. Он хотел лишь успокоить других. А может, его и вправду интересовали мои записки.

Как бы то ни было, теперь прояснились два обстоятельства.

Во-первых, как крупно мне повезло, что я попал в медицинский центр. Иначе я бы никогда не узнал, какая опасность на меня надвигается. Во-вторых — что за мной вообще наблюдают. Я ведь был совершенно уверен, что об этих тетрадях никто не знает. Даже ты, Lastotschka, о них ничего не знаешь. Хотя они посвящены тебе.

Тем более я не вправе был начать говорить. Уж теперь-то — особенно.

Все-таки ради доктора Самира я бы охотно это сделал. Ему я бы хотел объяснить кое-что о себе. Пожалуй, еще и крепышу Патрику. Но кроме них — никому.

Теперь, во всяком случае, стало очевидно: все они принимают меня за больного и тронувшегося рассудком. Всё это настолько расходится с реальностью, что я с сегодняшнего дня буду прятать свои тетради.

Как только опять попаду к себе в каюту.

Так называемых недееспособных людей по самоочевидному праву лишают права на приватность. Что, в самом деле, могло бы быть приватным у «Я» без «Я»? Именно по этой причине я всякий раз выплевываю свои таблетки — по крайней мере, в большинстве случаев.

Но я не жалуюсь.

Я имею в виду, что налицо недоразумение. В конечном счете. Неправильное истолкование моего молчания. Но у доктора Бьернсона за этим скрывается еще и недоброжелательность.

Он завидует мне из-за Сознания, потому что сам им не обладает. И теперь он хочет получить за это компенсацию. Он требует возмещения ущерба.

Мое Сознание нарушает правильную, по его мнению, иерархию.

Он чувствует себя униженным. И именно я будто бы должен ему это возместить — хотя я-то здесь ни при чем.

Другие это тоже поняли. Доктор Самир — само собой, но и Татьяна тоже. Вместе с Патриком они молчат, и их молчание направлено против директора отеля.

В этот момент заявляет о себе портативная рация доктора Бьернсона, которую все офицеры носят сзади на поясе.

Приглушенные голоса, искаженные потрескиванием.

Щелчок — и разговор прервался.

Теперь доктору Бьернсону придется вернуться к его непосредственным обязанностям. Он должен руководить отелем для пассажиров. Даже если это корабль.

После того как Татьяну тоже, так я истолковал этот жест, отослали, доктор Самир спросил меня напрямую.

Патрик оставался здесь.

Почему, господин Ланмайстер, вы не разговариваете?

Я бы ему объяснил, объяснил бы и Патрику. Я бы нарушил молчание. Но ведь мы были в медицинском центре не одни. За занавеской лежал второй пациент. А за ним наверняка — еще один. Если принять за образец меня, то неправильно исходить из того, что никто из них не станет прислушиваться. Да и Патрик — не единственный санитар. Может, тут задействованы еще две или даже три медсестры. Или фельдшерицы. А поскольку я определенно не исключение, но и к другим, не только ко мне, приходят визитеры, нужно считаться с еще бóльшим количеством слушателей. Даже в сельских больницах визиты разрешены. Потому что для больных это вообще самое важное.