И тем не менее я совладал с собой. Это было ужасно — таким образом приструнить себя, чего всегда требовала моя бабушка. Но ведь нужно еще и дождаться подходящего момента. Иначе директор отеля был бы предупрежден. Какой же у него жирный, большой, как у Будды, живот под этой фальшивой улыбкой Будды! Такого и на блошином рынке никто не купит. Если, конечно, достаточно умен. Потому что после от него не отделается. И тот утащит его в ад, где он и будет гореть до скончания века.

Само собой, это можно понять — что капитан не хочет, чтобы пассажиры ночью шлендрали по палубам. Если бы речь шла об одном-единственном, таком как я, это еще куда ни шло. Но я, из-за ноги, собственно, уже и не могу. А главное, не хочу пережить еще одну Кобылью ночь. Вместо этого я просто сижу снаружи, вместе с клошаром. Но капитан никак не может следить одновременно за тремястами или четырьмястами пассажирами или даже поручить кому-то следить за ними. Если речь идет о ночи. Ведь многие здесь явно не в себе.

Я это говорю не свысока. Опасность несчастных случаев — объективно большая. И я даже не имею в виду, что кто-то может свалиться за борт. На море такому в любом случае уже не поможешь. Даже при теплой температуре человек за какие-то минуты замерзает, и потому, к примеру, лучше вообще не двигаться. А просто плыть по течению, пока кто-нибудь тебя не выловит. И тогда остается только надеяться, что на тебе довольно одежды.

Однако пока такой огромный корабль остановится, пройдет как минимум десять минут. Если этого хватит. А потом еще нужно будет спустить на воду спасательную шлюпку. Один только спасательный круг — его при такой темнотище придется бросать вслепую. Если кто-то вообще расслышит голос, раздающийся снизу, с пятнадцати метров. Это будет голосочек издали, ведь корабль отойдет уже далеко. Даже если машины будут сразу остановлены. Все это ужасающая бессмыслица. Ночью маловероятно уже то, что кто-то вообще заметит упавшего за борт.

Рисковать такими вещами никто не хочет.

Поэтому почти все проглотили эту ложь. Ведь мистер Гилберн прав. Люди, как он сказал, просто с непостижимой готовностью позволяют себя обманывать.

Само собой, ко мне это не относится. Я еще вчера знал, что мы пересечем экватор уже ночью. Однако в нашей дневной программе значится, что это произойдет лишь нынешним утром.

Мистер Гилберн всегда проверяет нашу позицию по своему GPS. Я же сам каждое утро сверяюсь на ресепшене. Ты уже знаешь, ради координат для моих тетрадей. Если на прогулочной палубе, по левому борту, завернуть за угол трапа, то там на стене можно увидеть застекленную доску для объявлений. Там приколота большая карта с нашим маршрутом. Каждое утро, в восемь, на ней отмечают красной кнопкой нашу позицию. Кроме того, можно посмотреть, как это здесь называется, weather forecast [90]. А справа внизу, на гораздо меньшей карте, видно прежде всего, откуда дует ветер. Повы-ше, на маленькой табличке, обозначено волнение в баллах.

Большая карта по преимуществу желтая — там, где изображена суша. Все остальное — белое, но с четверговыми разводами. Маленькие карты — белые, с большим количеством синевы. Я, между прочим, припоминаю: так было уже тогда, когда я совершал круиз вместе с Петрой. Было ли это нашим свадебным путешествием? Я даже не помню, как назывался корабль. Но Свена тогда еще не было, даже в ее животе.

Мы могли его зачать в каюте. Такое вполне возможно. Но он не хочет больше меня видеть, никогда. Все они в заговоре против меня. Доктор Самир между тем рассказал красивую историю об экваторе. Он это сделал утром, после того как мы его пересекли. Празднование к тому моменту давно завершилось.

Мы, авантюристы, опять сидели у столика для курильщиков. Само это слово происходит от Патрика. Это он нас так называет: авантюристы. Опять вы здесь, мои авантюристы, говорит он всегда, когда видит нас. Разумеется, доктор Самир тоже сидел с нами, хотя он, как уже упоминалось, не курит. Вместо этого он рассказал арабскую легенду Эль Кара [91]. Я, правда, не знаю, так ли пишется это слово.

Во всяком случае, ударение там на конце, и написано это было на пергаментном свитке. Что Аллах, как рассказывал доктор Самир, стянул Землю посередине тросом, чтобы крепко удерживать свое творение. Это, дескать, и есть экватор. Для этой уздечки он основал Мекку и Иерусалим, ее петли. К которым экватор привязан. Так что я тотчас невольно подумал о случившейся недавно Кобыльей ночи.

Странно. Оба города ведь расположены не на экваторе.

Тем не менее у меня теперь совершенно иное к нему отношение.

Поскольку спать я, так или иначе, никогда не могу, я теперь по вечерам остаюсь сидеть со своим другом, клошаром. Я уже едва ли способен самостоятельно выбраться из постели, не говоря о том, чтобы подняться тремя ярусами выше, на шлюпочную палубу. И все же пользоваться по ночам лифтом мне страшновато. Днем, если он вдруг застрянет, кто-нибудь сразу обратит на это внимание. Тогда как ночью даже камеры наблюдения не обеспечивают безопасность, если ночной служащий на ресепшене заснет. Ведь в это время почти ничего не происходит. Кроме того, на шлюпочной палубе приходится опасаться, что мне не удастся открыть ведущую наружу стальную дверь. Свое плечо я уже не могу использовать, чтобы, к примеру, посильнее на нее налечь.

Поэтому, когда мы пересекали экватор, я в любом случае все еще сидел снаружи.

Как ни глупо, но у Человека-в-костюме тоже есть при себе GPS. Ему это нужно для выпендрежа. Поэтому не скажешь, что мы были в своем кругу. Поскольку мне тотчас же стало ясно, что я этого типа на дух не переношу. Еще со времени нашей встречи в «Капитанском клубе», кажется мне. Тогда мой мгновенный испуг перед ним был прямо-таки рефлекторным. Так что я в конечном счете еще и поэтому рад, что ты сделала выбор в пользу того в самом деле красивого молодого человека. Трудно представить себе, что было бы, попадись ты в лапы, иначе их и не назовешь, Человека-в-костюме.

Между прочим, я видел, как он шушукается с доктором Бьернсоном. Так что мне тотчас же стало ясно, что они в сговоре. Потому что ведь и тебе тоже платят слишком мало. Оба они прекрасно знают, что ты не можешь себе позволить отказываться от ангажементов, это ведь так называется? У тебя дома их слишком мало, а если что и попадается, то платят еще меньше. Потому-то сюда и приезжает так много шлюх с Востока. Тогда уж лучше стать горничной или играть на рояле почти задаром.

Что я это понял, тоже получилось благодаря моим плечам и ногам; и спине. Боль, о которой я писать не хочу, делает человека восприимчивым к правде. Так что мое Сознание действительно начало расширяться больше, чем у мистера Гилберна, не говоря уже о Сознании сеньоры Гайлинт. Даже это, впрочем, связано с доктором Самиром.

Однако о нем — позже. Сперва, сейчас, я хочу продолжить рассказ об экваторе.

Пересекла ли и ты его, не зная об этом?

Ведь в праздновании этого события на следующее утро ты не участвовала. Но ты и вообще не давала никакого концерта на протяжении всего дня.

Оставалась ли ты в своей каюте? Ты даже не вышла, когда Джек, главный певец службы развлечений, вместе со своей женой уселся на этой деревянной штуковине. Это была наполовину «пляжная корзина» [92] с навесом, но именно что из дерева. Наполовину — белый стул с высокой спинкой, расписанный зелеными водорослями и пестрыми рыбами, который должен был изображать трон.

Джек появился в длинном парике из мишуры, который был не просто инфантильным, но главное — безвкусно бирюзовым. Выход его сопровождался, как на войне, грозно звучащими с юта фанфарами.

Было так же жарко, как и накануне. Большинство пассажиров расположились вокруг плавательного бассейна. Другие столпились наверху, на солнечной террасе, возле внутреннего леерного ограждения. Некоторые сидели на столах.

Кто-то позади Джека и его жены нес ее белый шлейф. Глянь-ка, пошутил мистер Гилберн, — Амфибабища [93]. Я, правда, не единственный, кто не всегда его понимает. Он, вероятно, намекал на то, что этот Посейдон скорее выглядит как лягушка. А лягушка — это амфибия. Которая сейчас и шлепала вразвалочку к трону. При этом она поднимала и опускала черную палку, к верху которой был прикреплен светло-серый пластмассовый трезубец.