В конце концов я запутываюсь в какой-то шкуре, жутко пушистой и вонючей. Чуть не плачу от ужаса. Всё. Всё! Я здесь застряла! Господи-боже, это была плохая идея! Зачем я только решилась на приключения, сидела бы дома, в привычной серой Москве! А здесь меня обокрали, а сейчас наверняка ещё и в рабство продадут, потому что денег у меня нет, а чей-то товар я точно испортила. Вот хотя бы эту шкуру.

Что делать? Что делать?!

Спокойно, Лена, ты справишься. Ты всегда справляешься. Выплюнь мех и соберись.

Так что, когда меня вытаскивают из шкуры – как Клеопатру из ковра – я изо всех сил улыбаюсь и ловлю мужские взгляды. На женщин моё очарование не действует, но ничего, мужчин здесь больше. Наверняка они же в этом мире у власти. Сейчас попрошу найти вора, вернуть мне подвеску – и всё будет хорошо.

Точно – отличный план.

И вот я набираю в грудь побольше воздуха… Но ничего не успеваю сказать, потому что все вокруг – сначала торговцы и покупатели, потом вообще вся площадь – утыкаются лбами в каменные плиты пола. Тишина наступает такая, что слышен плеск воды в фонтане у меня за спиной.

Нет, это уже не смешно!

– Послушайте, – начинаю я, чувствуя себя не просто в чужой тарелке, а… в чужом мире у всех на виду.

Тишина. Может, и слушают, но почему-то с земли. Страх так в воздухе и витает. Да что с ними не так?

Или со мной?

Вдохнув поглубже – помогает успокоиться – я оборачиваюсь к фонтану. Решительно снимаю рюкзак, потом наклоняюсь и ловлю струи воды. Сейчас надо напиться, умыться, затем посмотреть на своё отражение в воде. Его хорошо видно – и всё с ним так.

Тогда в чём дело?

Ничего, сейчас выясним.

Я ещё плескаю на лицо – для храбрости. И уже оборачиваюсь, собираясь подойти к ближайшему торговцу – тому, в чьей шкуре я застряла. Но тут вдруг краем глаза замечаю позолоченное лицо статуи. Сейчас, против солнца мне удаётся его разглядеть.

И это моё лицо.

Да быть не может!

Забыв про всё на свете, я лезу в рюкзак, с трудом, но нахожу косметичку и смотрю на себя в зеркало. Потом – на статую.

Нет. Ну нет! Не может этого быть!

Выходит, может. У статуи действительно моё лицо.

Полюбовавшись на него, а ещё на обнажённую левую грудь, которая скульптору особенно удалась, я решительно поворачиваюсь к тому торговцу, с которым всё равно собиралась заговорить. Становлюсь на колени рядом и выдавливаю:

– Простите…

Тишина. Он даже головы не поднял.

Я сглатываю и представляю, как кричу, стоя посреди этой площади, а они вот так лежат и молчат. Ужас.

Ну нет, ничего подобного не будет. Когда я говорю – меня слышат!

– Это кто? – рявкаю я и сама удивляюсь, откуда у меня такой требовательный тон. – Отвечай!

Мне тут же становится стыдно, но торговец поднимает голову, старательно смотрит мимо меня – в направлении моего указательного пальца. И хрипит:

– Ш-ш-ш…

Да чтоб вы все провалились!

– Великая богиня госпожа наша Шамиран, – блеет наконец торговец и снова утыкается лбом в землю.

Шамиран. Снова эта Шамиран!

Эм… Богиня? Уж не та ли, что мужу изменяла?

– Эй, – я осторожно кладу руку торговцу на плечо, и он вздрагивает. – Богиня чего?

– Любви, – шепчет он.

Я снова смотрю на обнажённую грудь статуи, на соблазнительную улыбку, взгляд с поволокой и изгибы – моей, чёрт возьми! – фигуры, так сладострастно изображённые скульптором. Он, наверное, пока это ваял, весь пребывал во власти эротических фантазий. Обо мне. В смысле, о Шамиран. Богине.

Меня накрывает истерика.

Любви! Ну конечно! Любви! Чего же ещё? Это называется любовью, когда мужчины от моего взгляда теряют разум? Или когда хотят меня изнасиловать? Или…

Тут по площади проносится жуткий звук – как будто кошке на хвост наступили, и она воет. Я поднимаю голову – конечно, никакая это не кошка. Это местные трубы. Как в фильмах – герольды сообщают о том, что прибыл король. Здесь вместо короля процессия из трёх паланкинов и десятка конной стражи. Паланкины тащат рослые носильщики, и вид у них при этом невозмутимый настолько, словно они просто на прогулку вышли.

Люди перед ними расступаются, причём, не вставая с колен. Картина настолько сюрреалистичная, что мой мозг отказывается её воспринимать.

Наконец вся процессия – с помпой, очень торжественно – останавливается неподалёку от фонтана. И, получается, меня. Из первого паланкина выпархивают шестеро девушек, на первый взгляд одинаковых. Я невольно отмечаю, что на них льняные платья, по фасону – те же туники. Ещё все девушки как на подбор белокожи и черноволосы. И такие же коротышки, как я.

Из второго паланкина под руки выводят матрону – вылитая наша завуч, только красивая. Но смотрит так же. Я даже невольно съёживаюсь, ожидая окрика. У нашего завуча всегда я виновата – и сразу во всём. Заочно.

Но тут матрона тоже становится на колени, а потом простирается передо мной ниц. Медленно и очень изящно, с изрядной долей торжественности. Тут же поднимает голову, смотрит на меня и говорит:

– Великая богиня, госпожа наша Шамиран…

Она что-то ещё добавляет, кажется, “приветствуем” или что-то похожее, очень велеречивое. А до меня вдруг доходит, что обращается она ко мне. То есть, это я – Шамиран. И “великая богиня” тоже.

Ладно. Будем считать, что мне напекло солнцем голову, потому что я опять начинаю хохотать. Долго – все ждут, матрона молча смотрит, её взгляд полон почтения и самую капельку – недоумения.

А я сижу на горячих каменных плитах, которыми покрыта площадь, смеюсь и никак не могу остановиться.

– Я хочу уйти, – наконец выдавливаю, ни к кому не обращаясь. – Пожалуйста, я хочу домой.

Матрона почему-то воспринимает это как знак. Она кивает девушкам, те резво встают с колен, окружают меня, подхватывают под локти и буквально несут к третьему паланкину. Потом с превеликой вежливостью, бормоча не то комплименты, не то извинения, аккуратно сажают на подушки и закрывают занавеси.

Я глазом моргнуть не успеваю, а паланкин уже поднимается. Мамочки, за что держаться?!

Смертная в отчаянии глядит на жриц. Те лежат перед ней лицом в пол: прислужницы позади – под палящим солнцем на камнях садовой дорожки, Верховная впереди – на ковре в тени беседки. Вокруг замерли рабы – глаза долу, в руках блюда с фруктами и медовыми сладостями.

У смертной дрожит голос:

– Здесь, должно быть, какая-то ошибка. Я правда не понимаю, что происходит. – Она на миг замирает, тяжело сглатывает и оглядывается на кувшин с водой, который держит рабыня в двух шагах от неё. Потом облизывает пересохшие губы и начинает снова: – Я не богиня. Я не могу быть богиней, я просто человек. Обычный человек. Поверьте мне, пожалуйста. Я всего лишь на неё похожа, это случайность!

Она старается быть честной, думаю я. Это говорит в её пользу.

А также о том, что она глупа. Впрочем, это я давно понял. Она не смогла воспользоваться властью, которую имеет над мужскими сердцами. Ей, наверное, и в голову не приходит, какие возможности открываются перед богиней, госпожой Урука, пусть и фальшивой.

Смертная снова тяжело сглатывает, и мне хочется пнуть дурёху-рабыню, которой не хватает ума или смелости поднести госпоже воды. Люди часто цепенеют в присутствии великих. Чем смертные отличаются от глиняных кукол, не понимаю. Матери не стоило вдыхать в них жизнь, их разум слишком слаб, чтобы развлечь нас, не говоря уж о большем.

Впрочем, и Матери, и Шамиран эти ничтожества были по душе.

Как и Отец, я совершенно этого не понимаю.

Испуганная смертная с лицом богини облизывает пересохшие губы, но приказать принести воды не решается. Она сидит на краешке кресла и обнимает себя за плечи. Только слепой спутал бы её сейчас с Шамиран.

Но, как я и сказал, люди скорбны разумом. Они видят лицо госпожи Урука и думают, что всё это – её очередная забава. Шамиран действительно любила раньше перевоплощаться в человека. Чем дольше ей удавалось прожить среди людей неузнанной, тем довольнее она была. Моя жена наряжалась дочерью торговца, нищенкой или даже шлюхой. Особенно ей нравилось не менять облик по-настоящему, создавая иллюзию, как делаю это я. Нет, Шамиран использовала краски и парики, точно актёры на царских пирах, только куда искуснее. “Погляди, Дзумудзи, ты узнаёшь меня?” – говорила она, копируя манеру людей двигаться и гримасничать. “Я узнаю тебя любой, жена”, – отвечал я, и она мрачнела. “Фу, Дзумудзи, какой ты скучный”.