— Сначала поеду в Красный Маяк, — ответила я и мстительно улыбнулась.

— А потом?

— А потом — в Москву.

Я как раз выехала из города и уже поворачивала на дорогу, ведущую в сторону деревни Красный Маяк, как на развилке у безымянной стелы в виде огромной звезды и двух гипертрофированных пузатых колосков, подняла руку старушка. Обычная такая, божий одуванчик, в тёмном платке и с двумя огромными увесистыми сумками.

Я остановилась.

— До Графского? — строго спросила старушка, цепко хватаясь за дверцу автомобиля.

Я сперва даже не поняла, что за Графское такое, но потом вспомнила, что это же название Красного Маяка до революционного переименования.

— Да, — не успела ответить я, потому что бабулька уже садилась в машину, рядом со мной, на переднее сидение.

В салоне моментально появился запах старого тела, жареного лука и одеколона «Ландыш — Новая Заря». Я открыла окошко, лучше уж буду пыль глотать, чем все эти запахи.

— Ты мои сумки в багажник поставь, — велела она мне сердитым тоном. — Только синюю осторожно, там посуда, так что ставь сверху, чтобы не побилась.

«Простота хуже воровства» — вот многое мне в этом времени нравится, нравится открытость людей, чувство «плеча», взаимовыручка и помощь друг другу. Но вот эти вот закидоны меня просто бесят. Я согласна, что помочь ближнему, подвезти до деревни, куда автобус ходит не так часто, да и переполнен постоянно — это святое, но вот почему я должна сама таскать чьи-то неподъемные баулы — мне не понятно.

Тем не менее пришлось вылезать из машины, открывать багажник и ставить сумки. К слову сказать, в деревню я ехала не с пустыми руками — помнила, как Лидочкина мать в прошлый раз надавала мне две сумки продуктов. Я хоть моей целью было свести до минимума, а то и покончить с этим странными пассивно-агрессивными родственными отношениями, подарки я всё-таки везла. Не знаю почему так. Просто по-другому не могла.

И теперь мне пришлось вытаскивать свою сумку, пристраивать баулы старушки, затем обратно пытаться впихнуть свою. Места там уже не было, поэтому мою сумку я поставила на заднее сидение.

— А почему мою сзади не поставила? — возмутилась старушка. — Я же говорю, там посуда. Побьётся — будешь возмещать.

На эту сентенцию я не ответила ничего, молча села на водительское сидение и завела машину.

— А посуда у меня дорогая, — не унималась бабулька, — сервиз на двенадцать персон, между прочим, мне по знакомству достался. И бокалы из чешского стекла, бордовые. Так что езжай осторожно и не гони.

Я вздохнула и тронулась.

— Постой, это же ты Скобелевых дочка, да? — близоруко прищурилась на меня старушка, — Лидка, ты, что ли?

Я кивнула.

— А я-то думаю, почему лицо такое знакомое! — продолжала рассыпаться в озарениях старушка. — А ты что же меня, не признала? Бабка Райка я, Миронова, Юлькина бабушка. Хотя ты с нашей Юлькой и не дружила почитай. Это Лариска всё больше с нею на танцульки свои бегала.

Я не знала, кто такая Юлька, поэтому от комментариев воздержалась.

— А ты в село надолго? — спросила бабка Райка. — А то я во вторник на базар в город опять хочу ехать, так хорошо было бы с тобой.

— Не знаю, — ответила я.

Реально не знала. Если всё пройдет, как я планировала, то в обед я хотела выехать обратно. Но информировать об этом бойкую старушку не посчитала нужным, поэтому ответила расплывчато.

— А и правда, — сказала бабка Райка, — откуда ж тебе знать. Работы сейчас на селе — делать, не переделать, так что скорей всего — надолго. Как раз до вторника управишься, и то не факт. Но если не успеешь, то тогда в среду отвезешь меня.

Я не нашлась, что ответить на это, вздохнула, что всю дорогу придется слушать трёп невольной попутчицы, и обречённо порулила дальше.

Хлеба вдоль дороги уже убрали. Так что огромные проплешины нив беззубо щерились рыжеватой стернёй, деревья по обочинам стали понемногу желтеть, небо было синее-синее, и настроение у меня незаметно стало задумчиво-мечтательное.

Бабка Райка включила режим «поворчать», но смысла в её возмущениях особого не было, так что я воспринимала это всё фоном. Больше любовалась природой за окном. Примерно до тех пор, пока в монологе старушки не проскочили странные слова:

—…ну ладно еще ты, тебя-то Шурка ненавидела всегда, с детства, — обстоятельно обсказывала бабка Райка, — а вот чегой она нынче на Лариску-то взъелась — не понятно мне. Но я мыслю так, что…

— Подождите, — невежливо перебила я попутчицу.

— Что? — откликнулась старушка, обрадовавшись, что я хоть как-то реагирую на её болтовню. Видимо привыкла, что остальные обычно отмахиваются от густого «потока сознания» словоохотливой бабки.

— А вы знаете причину, почему меня мать так ненавидит? — сформулировала я вопрос (странно, это мать Лидочки, не моя, но вот я задала вопрос вроде как простой и не касающийся лично меня, а в горле аж ком появился и руки отчего-то задрожали).

— Ну так… — принялась выкручиваться бабка Райка.

— Да говорите, я и так знаю, просто хочу с общественным мнением сравнить, — дипломатично пришла на выручку в щекотливой ситуации я.

— Ну, раз знаешь, — недоверчиво взглянула на меня старушка, но, не найдя ничего подозрительного во мне, осторожно продолжила, — Лариску-то она любит, когда родила, так уж с нею тетешкалась, словно с куклой. А как ты появилась, все думали, что с тобой ещё больше должна, второе дитя, оно же всегда более любимое, уже мамка понимание есть, что к чему…

— И почему? — вернула я бабульку ближе к теме.

— Так это… — смутилась вдруг старушка. — Шурка, говорят, нагуляла тебя. Степан-то он мужик хороший, но покорный, как телок, слова поперёк лишний раз не скажет. А нам же, бабам, в мужиках огонь нужен… ну, ты понимаешь же…

— Угу, — поддакнула я.

Вот оно что. Я примерно так и подозревала.

— А к нам в село парторг приехал, из города, — продолжила заливаться соловьем старушка: от переизбытка эмоций лицо её раскраснелось, глаза горели, в эту минуту, казалось, она помолодела лет на десять. — Молодой, красивенный. А как он на баяне играл — слушать, не переслушать! Все девки за ним умирали. А он как Шурку увидел и всё — на остальных ослеп. А она замужем же была, и Лариске её годика полтора было уже.

Старушка мечтательно вздохнула и продолжила:

— А какая у них любовь была. Как в кино. Идёт Шурка по селу, словно пава. Коса у неё толстенная, сапожки — лакированные ей Степан из города привёз — красавица в общем. А парторг этот стоит за забором и только смотрит ей вслед. А глаза у него такие синие-синие. И тоскливые-тоскливые. Она идёт по селу, а он за ней — провожает значится. Но издалека. Вежество блюдет.

— А как же…? — запнулась я.

— Да он ей так проходу полгода не давал, взглядами этими, — ответила бабка Райка, — а потом Степан на переобучение в город, на курсы, поехал, на два месяца. Их тогда всех молодых отправили. Строго у нас с этим было. Вот и он уехал. А Шурка сама осталась. И тут у них всё и случилось.

— И что?

— А то! — как-то слишком уж сердито проворчала старушка, — гулять-то он с ней погулял, намиловался, сколько хотел, а потом его куда-то в аж соседнюю область перевели, вот он и уехал, даже не попрощался. А потом Степан вернулся и она поняла, что непраздная. Совестно ей перед Степаном и людьми, вот она в петлю и полезла. Но тут Степан в хлев зашел, успел вытащить. А людям сказали, что, мол, не было у них ничего и дитя, то есть ты, — его, Степана. Простил он, значится, Шурку. И тебя как свою родную принял. Вот только Шурка себя не простила и заодно тебя возненавидела. А перед людьми — тихоня тихоней. Но от людей-то ничего не скроешь. Люди всё знают…

Я не нашлась, что сказать на это.

Остаток дороги проехали в молчании.

Уже в самой деревне я не выдержала и спросила:

— Так я, выходит, не Степановна?

— Эдуардом звали его. — ответила баба Райка. — А так-то Степановна. Степан тебя на себя записал.