— Возрождающийся род ценен своими деяниями. Можно взять его нынешнего патриарха под крыло и направить в нужное русло. Использовать в своих целях. Избавиться всегда проще, чем приобрести.

Он покачал ладонью, будто взвешивая каждое мое слово. Усмехнулся.

— Клянусь, мальчик, ты опасно остер на язык. Но не стану тебя винить — я сам требовал того от тебя. Ты умен, Потапов-последний. Как твой род оказался в самых низах?

— Я был юн и глуп, не имею понятия.

Старик смерил изучающим взглядом, но противиться не стал. Как и продолжать разговор в этом русле.

— Ты прав, Максим. Мы отчаянно нуждаемся в свежей молодой крови. Не в тех смыслах, как об этом говорит старушка Воронова, но тем не менее. Хочешь, я ознакомлю тебя, как мы ведем дела?

Вопрос с подвохом. Кивну — и мне покажут чье-нибудь убийство. И вручат засаленную от чужого пота и крови монтировку — добить своими руками. Повязаться — так навсегда…

Прогнал глупости прочь.

Старик так и не дождался ответа, решил за меня.

— Молодой выскочка может быть безвреден. А может порушить все то, над чем так долго работали другие годами. К чему рисковать? Я предлагаю тебе благосклонность своего рода.

— Не вы первый.

— Чепуха. Те, кто жаждал взять тебя под крыло, либо уже мои вассалы, либо еще не определились.

— А иная сторона?

Старик подумал, прежде чем ответить. Ждал подобного вопроса, но не горел желанием на него отвечать.

— Глупцы и ретрограды. Хотят разрухи.

— А вы?

— У процветания много лиц.

Он вновь сел. Хоть и скрывал, но я заметил — ноги старика дрожат, едва держат.

— Посмотри в окно, мальчик. Скажи мне, что ты видишь?

— Москву.

Он кивнул.

— Да. Москву. Грязную, немытую, Нижний Город. Чернь, копошащаяся в помойных ямах.

— Если вы хотите меня оскорбить, то идете в правильном направлении.

Он рассмеялся, хлопнул себя по коленям.

— Прости старика, Максим. Успокойся. Выпьешь? — нажал кнопку селектора. Я вежливо отказался — не было настроения для алкоголя. Старик же запросил кофе.

— Я знаю, что ты недавний гражданин девятого класса. Был почти у самого края войны. Вит Скарлуччи сполна познал твою ярость…

Мерзавец дразнил: знал, что мне известно, кто помог провернуть нападение.

Вскочить, швырнуть колкость, выйти? Нет, именно этого он и ждет.

Это развяжет ему руки — не успею выскочить из его особняка, как явится униженный и оскорбленный моим поведением младший родственник. Заявит прилюдно, что я трус, подлец и лишь дуэль решит эту проблему.

Промолчал, Вербицкий оценил по достоинству.

— Ни слова? Клянусь небесами, мальчик, ты стократ умнее, чем я предполагал! Макмамбетов не врал: с тобой можно вести дела!

Упоминание орка заставило меня похолодеть. Неужели друг Бейки на самом деле заодно с этим стариком? Здравый смысл подсказывал, что орк заодно с самим собой и с теми, кто щедро платит. Наивно, но я полагался на твердыню его принципов.

— Хромия выдала нас с потрохами. Нет смысла отнекиваться.

— Забрали ее себе? Вытащили из-под расстрела?

— Можно сказать и так. Наверное, ты думаешь, что легче было бы допустить ее казнь, но у нас иные планы на эту девочку.

— Что обещал вам Царенат?

— А что он может нам пообещать помимо того, что у нас уже есть? — старик обвел взглядом собственный кабинет. — Ты глуп и юн, мальчик. Не был, а остался. Тебе кажется, что можно вручить богатею цветок потолще, вино послаще, девку пофигуристей — и он бросится в авантюру. Пустое, Максим.

Скрипнула дверь, вздрогнула Ириска. Просканировала вошедшую — девчонка с собачьими ушками, затюканная и забитая, шла, вымеряя каждый шаг. Пискнула что-то хозяину, поспешила исчезнуть.

— Посмотри на нее, — старик имел совесть дождаться, когда прислуга захлопнет дверь. — Боится поднять глаза. Правильная. Знает свое место.

— Вам обещали власть.

Он расхохотался, зашелся хриплым, каркающим кашлем.

— Ах, мальчик. Нет такого слова, как власть. Прикажи я ей сейчас пасть на колени и вычистить башмаки языком, она исполнит. Не во власти дело, дело в выучке, выдержке и дисциплине. Сколько ушло времени, чтобы ее этому научить? Царенатцы обращают людей в вещи за недели.

Я сглотнул. Вербицкий говорил жуткие вещи с непоколебимым выражением лица.

Вспыхнул импровизированный камин, в комнате стало теплее.

— А если кто-нибудь решит сделать вещь из вашей… внучки?

— Из Константы? Нонсенс. Высокорожденная, знатного рода. Стройна, умна, не имеет физических отклонений. Она тебе нравится, Максим?

Хотел бы я знать, когда мы успели перескочить на эту тему…

— Я могу свести вас. Она не будет против. Лучшие врачи, тренеры, гувернанты — она воспитана, строга и благоразумна. Лучшее, что только может быть в женщине.

Я перевел взгляд с камина в его глаза и ужаснулся. Старик безумен. Он не видит во внучке человека. Ступенька для достижения целей. Страница дневника, которой легко пожертвовать. Вещь.

Мороз пробежал по коже.

Старик, глядя на меня, приуныл.

— Вижу, ты не впечатлился моими идеями.

— Вы даже не высказали их, но ваш взгляд на мир я увидел. Вы хотите обратить все окружение в преисподнюю.

— Напротив, молодой человек. Я жажду создать единый подчиненный порядок, идущий в верном направлении.

— С вами во главе?

— Не обязательно, — он мягко улыбнулся. — Представь, что создаешь лучший мир для потомков. Перед тобой разбросаны кубики конструктора. Какие-то вырываются, когда ты их ставишь на место, иные просто апатичны…

Я посмотрел на старика исподлобья — его бы самого неплохо поставить на место.

— Это будет мир рабов.

— Напротив, Максим. Мир больших свобод. Ты был гражданином девятого класса, ты жил им. Что ты видел? Разгул, разбой, разврат? Вот, давай-ка взглянем.

Он кашлянул, вновь натягивая очки на нос. Отпил кофе, распахнул широкий лист вчерашней газеты.

— Двое безработных ограбили старушку. Как думаешь, будь они подчинены кому-то, став чьими-то — посмели бы? Или вот: Агафьинский педофил наносит новый удар! И я еще молчу про рушинников!

Я качнул головой, уж кому-кому, а не ему клеймить позором последних. Сдавалось мне, при сравнении, террористы окажутся пай-мальчиками.

— Ты считаешь этих людей достойными свободы?

— Вы-то собираетесь лишить свободы всех остальных.

Он задумался, потеребив подбородок. Я знал, чуда не произойдет, мне его не переубедить. Старик десятилетиями креп с этими мыслями, и мне не разрушить стену выстроенной им защиты. Сколько бы стенобитных фактов я ему ни приволок…

— Ты когда-нибудь голодал, Максим?

— Случалось, — говорил только за себя.

— Представь, что ты просыпаешься в мире, где голода нет. Нет безработицы, нет несчастья, болезней, бед…

Вот, значит, какими сладкими речами подкупили Хроми? Что ж, оторванную от реального мира девчонку легче впечатлить, чем меня.

— В Царенате изобрели панацею?

— Еще нет, но работают над этим. Поверь, нет ничего постыдного в несвободе. Ты был отправлен в заградотряд, защищал границы, познакомился с замечательными людьми. Стал героем. Можешь ли с чистым сердцем заявить, что все это не имеет значения? Что это скверно, паскудно и плохо от самого основания?

— Это бесчеловечно, — нахмурился.

Злость кипела во мне, но не получала выхода. Чувствовал: еще немного — и начну стрелять из глаз. Сразу безжалостными под яростью ружеманта.

Вербицкий умолк, позволяя мне высказаться, я повторил.

— Бесчеловечно. Невозможно отрезать руку и после заставлять радоваться тому, что вместо нее подарили протез.

— Какое… необычное сравнение, — старику понравилось, его рот вновь растянулся в улыбке. — Пойми, Максим, мир полнится бесчеловечным. Исчезни мой род завтра, испарись вместе с Царенатом и остальными последователями — и ничего не изменится. Будут резать, убивать как сейчас или больше, уж точно не меньше. Ты говоришь о бесчеловечности, мальчик, но разве ты не знал: иногда, чтобы остаться человеком, приходиться делать нечто, никак с гуманизмом и человеколюбием не связанное.