Несмотря на прогресс в установлении контактов, Вирджиния в первые дни столкнулась с огромными препятствиями. Вскоре она обнаружила, что Виши, выцветший курортный городок с опереточной атмосферой, был слишком мал и тесен, чтобы вести в нем полноценную двойную жизнь репортера и шпиона. Несмотря на лояльность Лихи в отношении французского режима, его посольство находилось «под постоянным наблюдением»[53]. Город и в самом деле кишел агентами гестапо под прикрытием – и они становились все более хищными. Так называемая свободная зона, возможно, и избежала массовой нацистской оккупации, но, как выразился один историк, находилась «под твердым контролем Германии»[54]. К тому времени Петэну было уже 85 лет, и он был дряхлым стариком. Его поддерживали в тонусе утренние инъекции амфетаминов и, когда они прекращали действовать во второй половине дня, до маршала часто было трудно достучаться – а иногда он просто терял связь с реальностью. Однако Петэна все еще почитали, несмотря на то, что он шокировал многих сторонников по всей Франции своим рукопожатием с Гитлером в Монтуаре, к югу от Парижа, в октябре 1940 года и поддержкой сотрудничества с нацистами. Вопреки ожиданиям, его действия многих убедили в том, что сопротивление немцам равнозначно совершению преступления. Значительная часть населения считала маршала одним из последних воплощений французской чести; идти против героя Первой мировой войны для большей части нации, все еще ошеломленной скоростью и позором капитуляции, было равносильно государственной измене. На юге его считали последним оплотом защиты от полномасштабной немецкой оккупации (и в не меньшей мере от внушающих ужас красных в СССР). Поражение открывало для него возможность получить власть, к которой он так долго стремился. Фотографии Петэна были расклеены на стенах школ и в витринах магазинов; его изображения печатали на монетах и марках.
Столкнувшись с таким могущественным культом личности вкупе с жесткой цензурой независимой прессы, Вирджиния с тревогой обнаружила, что желающих снова присоединиться к борьбе почти нет. Петэн, ниспровергающий наследие французских героев вроде Жанны д’Арк или Наполеона, убедил французов, или, по крайней мере, позволил им поверить, что честь можно найти и в поражении. Он не терпел возражений против своего союза с немцами или отказа от демократии; его репрессии против внутренних врагов приводились в исполнение путем арестов, интернирования и, при необходимости, деятельностью карательных отрядов. Оппозиция все еще оставалась раздробленной и слабой. Ни одна крупная политическая партия не выступила единым фронтом против роспуска парламента или за сопротивление немцам – и теперь от них вовсе избавились. Один префект департамента Эр и Луар, Жан Мулен, перерезал себе горло, пытаясь покончить с собой, – под пытками его вынуждали подписать прогерманскую декларацию. Однако в то время это был лишь единичный случай. Бригадный генерал и бывший заместитель министра обороны по имени Шарль де Голль также имел смелость заявить, что не принимает капитуляцию. Он пригласил тех из своих соотечественников, кто был с ним солидарен, присоединиться к нему в борьбе. «Что бы ни случилось, – заявил он дрожащим голосом 18 июня 1940 года в эфире «Би-би-си» из Лондона, где он находился в изгнании, – пламя французского сопротивления не должно и не будет гаснуть». Петэн ожидаемо ответил заочным судом над де Голлем, где тот был признан виновным в измене и приговорен к смертной казни. Призыв де Голля в любом случае остался неуслышанным, и большинство французов просто приняли цену поражения. Какой смысл для Вирджинии был в этих обстоятельствах проповедовать идею Сопротивления?
Через месяц Вирджиния перебралась в область, которую она считала более многообещающей, в город Лион, расположенный в семидесяти милях[55] к юго-востоку и вне поля зрения посла Лихи. Буржуазный фасад Лиона противоречил его бунтарскому прошлому и тому, что считали началом его мятежного будущего. Ремесленные гильдии Лиона в тринадцатом веке подняли восстание против духовенства, а во время революции 1789 года жители города протестовали против якобинцев в Париже. С тех пор там процветали тайные общества вроде масонских, но для посторонних город все еще оставался загадкой.
Близость Лиона к границе с нейтральной Швейцарией (всего восемьдесят миль к востоку) также могла открыть новый канал для коммуникаций, поскольку Вирджиния осталась без оператора беспроводной связи. Драматическая топография и запутанная планировка города определили будущее Лиона как колыбели подпольного движения. Разделенный на отдельные районы центр города представлял собой полуостров, омываемый двумя реками, Роной и Соной, которые были пересечены семнадцатью мостами и окружены лесистыми холмами. За площадью Терро с ратушей семнадцатого века находились холмы Круа-Русс. Сотни крутых каменных ступеней вели к Старому Лиону с его непроходимой сетью трабулей – пешеходных проходов, соединяющих здания и улицы, – «очень похожих на расположившуюся поверх земли канализационную систему, и почти столь же грязных и зловонных»[56]. Как обнаружили в гестапо, только местные жители знали, как не заблудиться в этом лабиринте. За городом же тянулись обширные равнины с заливными лугами, идеально подходящими для будущей заброски агентов-парашютистов и необходимых припасов.
До Вирджинии дошли слухи, что несколько необычайно смелых лионцев собирались в прокуренных бушонах, знаменитых маленьких уютных бистро, обсуждая планы и вынашивая заговор. Некоторые из них публиковали, используя крошечные примитивные прессы, первые экспериментальные антинацистские трактаты, такие как Les Petites Ailes de France («Маленькие крылья Франции») и Le Coq Enchainé («Петух в цепях»). Была горстка тех, кто «предпочел смерть принятию немецкого господства»[57], и их сила духа постепенно начинала вдохновлять остальных на пересмотр позиции малодушного конформизма. Тот факт, что более миллиона французских мужей, сыновей и братьев до сих пор не вернулись домой из лагерей для военнопленных в Германии, вызывал тихий, но уже обжигающий гнев. Группы лионцев также были возмущены призывами «Нового порядка» стать лучшими христианами, солдатами или послушными женами. Они отвергали обещания Петэна избавить Францию от Третьей республики, которая ознаменовала собой исключительный расцвет литературы и искусства, – маршал осудил ее как «кишащую гомосексуалистами и женщинами». Лионцы чувствовали себя преданными, когда он стремился разрушить идеи Liberté, Egalité, Fraternité («Свобода, Равенство, Братство») времен Французской революции и заменить их лозунгом Travail, Famille, Patrie («Работа, Семья, Родина») нового État Français («Французского государства»). В ряду французских коммунистов волнения приняли особенно острый характер после того, как в июне Рейх атаковал Советский Союз, нарушив пакт о ненападении.
Таким образом, впервые после перемирия, по целому ряду различных причин, на улицах Лиона среди торговцев, врачей, рабочих, железнодорожников и промышленников начались перешептывания. Но что бы ни зрело в душах лионцев, до этого момента никто не мог присоединиться к Сопротивлению, потому что такой организации просто не существовало. Не было никакого плана, спускаемого сверху, а членами общества становились случайно познакомившись с нужным человеком. Велось больше разговоров, чем действий; не было ни оружия, ни взрывчатых веществ, ни навыков их использования. Помощь из Лондона оставалась недоступной; надежная информация тоже была неуловима, потому что пропаганда Виши о ходе войны давно заглушила настоящие новости. А в ситуации постоянной угрозы доносов соседей, коллег или даже семьи в воздухе царила атмосфера всеобщего подозрения.
