Агенты УСС, исключительно мужчины, теперь присоединившиеся к ней в поле, «были поражены ею так же, как и ее французские партнеры». Доказывая своим командирам, что эта «выдающаяся» женщина заслуживает «высоких почестей», некий лейтенант Мартино описывал, как она руководила многими успешными «партизанскими актами с уверенностью и задором учителя воскресной школы, устраивающего пикник»[329]. Тем не менее, как только ей удавалось сформировать эффективную боевую единицу и начать военную кампанию, к ее разочарованию, Вирджинию неизменно вызывали в другое место и обязывали передать дела другому агенту, обычно без полевого опыта. Она организовала пятнадцать забросок с оружием, боеприпасами, радистами, организаторами, продовольствием, медикаментами и многим другим. Она сформировала восемьсот вооруженных бойцов в ядро того, что вскоре превратилось в «значительные» силы численностью около 12 000 человек, «готовых к бою»[330]. Однако, Вирджинии долгое время не поручали командование собственным отрядом партизан. Так не могло продолжаться. Вирджиния отправила последнее сообщение все еще неудачливому Арамису, чтобы передать ему: она «уезжает неизвестно куда, следуя приказам». Она попрощалась и небрежно добавила, что он «наверняка как-нибудь услышит что-нибудь от кого-нибудь», хотя он утверждал, что «этого так никогда и не произошло»[331]. Затем она исчезла.

Высоко в горах на склоне над деревней Сен-Клеман в Верхней Луаре стоял одинокий часовой, нервно глядевший на простиравшийся внизу пейзаж. Отсюда патрульный макизар мог наблюдать за дорогами, ведущими на плато Виваре-Линьон из Ле-Пюи на северо-западе и региона Ардеш на юге. Обычно дружественная местная полиция пыталась предупредить маки о надвигающемся рейде, но Французская милиция поняла это и поэтому планировала свои нападения из-за пределов нижележащих долин. Самым тяжелым был апрель 1944 года, когда ненавистные члены милиции объединились с немцами из Ле-Пюи для быстрого и смертоносного вторжения, убив пятерых макизаров и четырех помогавших им крестьян. Многие из оставшихся маки отступали все выше и выше в лесистые нагорья, некоторые в импровизированные лагеря, представлявшие собой по большому счету ветви и листья для защиты от непогоды – или даже от нападавших. Партизаны были непоколебимо преданны идее вооруженного сопротивления – и вооружены из рук вон плохо; снаряжения не хватало даже для самозащиты, не говоря уже о нападении на врага. Тем не менее через регион проходили ключевые немецкие автомобильные и железнодорожные маршруты снабжения и подкрепления, а позже и отступления, поэтому было крайне важно их заблокировать. Командование союзников считало, что этот район созрел для восстания. Здесь также хранилась одна из самых необыкновенных военных тайн.

14 июня, на следующий день после тайной встречи в лесу с полковником Коломбом и Антуаном, Вирджиния совершила путешествие длиной в двести миль на юг, в Шамбон-сюр-Линьон, одну из самых больших деревень на плато Виваре. Она получила приказ из Лондона провести инспекцию местной организации маки, которую описывали в переданном радиосообщении как «небольшую заслуживающую доверия группу дисциплинированных людей, готовых выполнять военные приказы»[332], и доложить о ее качестве, размере и потребностях. Как и многие области Франции, этот район не был ей совершенно незнаком. Она уже бывала здесь во время своей первой миссии, когда некоторые из ее многочисленных верных друзей, например Жулианы, жили в Ле-Пюи. На этот раз путешествие из Кона в Сент-Этьен с мадам Буатье, ее новой квартирной хозяйкой и компаньонкой из Шер, заняло целый, полный опасностей день, закончившись двухчасовой поездкой через горы.

Дорога в Ле-Шамбон, петляя, поднималась к плато. Красные терракотовые крыши и горшки с геранью, характерные для юга Франции, уступали место массивным неприступным домам из серого базальта и гранита с крошечными окошками, необходимыми для защиты от ветра и холода. Мало кто из жителей мог похвастаться нормальным отоплением или даже электричеством в доме, а ртутный столбик термометра зимой мог опускаться до минус двадцати пяти градусов по Цельсию. Крепкие каменные крыши были способны выдержать зимние снегопады, тяжелый снег заносил дороги, отсекая плато от остального мира на несколько недель. Стоял июнь, и солнце припекало, но на высоте тысячи метров над уровнем моря воздух дышал свежестью, и даже летом нередко выпадал снег. Почва на пастбищах была бедная, а в отсутствие тракторов все работы проводились вручную при помощи косы. Альбер Камю, приехавший летом 1942 года на плато из Алжира для лечения туберкулеза, отзывался о нем как о «красивой», но «немного мрачной местности». Ели, густо растущие на гребнях холмов, представлялись ему «армией дикарей», ожидающих рассвета, чтобы ринуться в долину – и прорваться в реальный мир. На плато царила атмосфера обособленного, таинственного, зависшего посреди облаков места, поэтому местную общину иногда сравнивали с амишами в Америке (с которыми Вирджиния была знакома через своих пенсильванско-немецких родственников). Это место не было похоже ни на одно другое во Франции.

Несмотря на географическую изолированность, плато было необычайно открытым по духу. У его жителей была гордая традиция укрывать преследуемых, насчитывающая уже четыреста лет, с того времени, когда сюда стекались протестантские гугеноты, спасаясь от французских католических драгонад (религиозных чисток). С тех пор местные (большинство из которых продолжали исповедовать довольно мрачную форму протестантской веры) сохраняли обычай гостеприимства по отношению к чужакам и сопротивления угнетению. В этот новый период беспорядков местная молодежь нарисовала мелом букву V в знак победы на стенах по всему плато раньше, чем такие знаки поддержки союзников стали замечать в большей части остальной Франции. Неудивительно, что это место притягивало тех, кто бежал от нацистов, – будь то евреи, избегающие лагерей, или молодые люди, уклоняющиеся от принудительного рабского труда в Германии, – чтобы присоединиться к маки. Как вскоре узнала Вирджиния, практически каждая семья в этом районе тайно рисковала жизнями, приютив по крайней мере одного беженца.

По прибытии женщины прошли мимо двух сгоревших фермерских домов к деревушке над Ле-Шамбон и трехэтажному детскому дому, известному как Л’Абрик. Вирджиния постучала в дверь, и, когда ей открыл высокий худощавый мужчина с серьезным лицом, спросила: «Мсье Бони?» Вирджиния, одетая, как ее сверстники, в простое летнее платье, представилась бельгийской журналисткой из Кон-сюр-Луар, пишущей об условиях, в которых растут дети во Франции. Она начала задавать вопросы о его «замечательной» работе с сиротами и голодающими, и, хотя незнакомая женщина с «англосаксонским» акцентом несколько озадачила Бони, он пригласил ее войти. Его предупредил о ее возможном приезде друг недалеко от Парижа[333], но гости в той местности все еще были редкостью, учитывая опасности путешествия в военное время.

Огюст Бони, двадцатипятилетний школьный учитель из Швейцарии, приехавший в Ле-Шамбон, чтобы помочь заботиться о детях – жертвах войны, всегда тщательно репетировал свои ответы[334]. Как член Secours Suisse, Швейцарского агентства по оказанию помощи, он был участником практически уникальной для Франции сети, состоящей из отважных протестантских пасторов, учителей, врачей и фермеров. Они вместе работали на плато с начала войны, помогая найти приют тысячам юных беженцев. Он своими глазами видел опасности, которым подвергались его подопечные, – многие из них были еврейскими детьми, скрывавшимися под фальшивыми именами, – и неоднократно помогал защитить их от облав. Плато суждено было спасти жизнь примерно трем тысячам евреев, и в 1988 году Ле-Шамбон стал единственной коммуной во Франции, удостоенной государством Израиль звания Праведника народов мира. Бони, конечно же, опасался выдать лишнюю информацию.