В полдень мама сказала Витеньке: «Сынок, я в аптеку. Бегом, туда и обратно, – и добавила, как всегда: – Никому не открывай!» Сын, хоть уже по статусу и школьник, дома один оставаться побаивался. Если мамы дольше часа не было, его одолевали мысли, что с ней случилось плохое.

Ох уж эта чернуха, что по ящику крутят день и ночь! Вся эта «Криминальная Россия» и прочее. Конечно, ребёнок насмотрится – будет бояться. Да и что у нас щас везде обсуждают? Убийства, изнасилования, грабежи, наркотики, продажу людей на органы… Ельцина пьяного опять же. Демократов.

Мерзость, кругом мерзость! Раньше хоть свободы и не было, зато порядок. А на кой чёрт она нужна эта свобода, если народ ею распорядиться толком не может, а?..

Ну ладно, эт я в лирику ударился.

Вернёмся к Витеньке.

Остался мальчик дома один. Сел было за уроки. Мама когда младшенького из ясельной группы забирала, забегала в «нулёвку» взять у Галины Игоревны домашнее задание. Чтоб Витенька не филонил. Болезнь болезнью, а учёбу никто не отменял.

Делал-делал.

Делал.

Так увлёкся, решая задачки по арифметике, что совсем потерял счёт времени.

На окошко уселся толстощёкий-толстобокий красногрудый снегирь. Стал мальчика разглядывать. Клюнул пару раз в стекло. Витенька отвлёкся от циферок в тетрадке, засмотрелся, как птичка с круглым красным брюшком уморительно вертит головкой.

Ему стало чуть-чуть грустно. Снегирь, наверное, кушать хотел. Галина Игоревна как-то раз говорила, что птичкам даже в мороз тепло, если они сытые. И пообещала, что совсем скоро ребята все вместе на уроке труда будут мастерить кормушки. Наверное, тот урок уже прошёл. А Витя заболел и не смастерил для птичек кормушку, не повесил её за окном.

Снегирь вспорхнул и улетел.

И тут Витя подумал: что-то мамы долго нету; уже целый час, наверное.

На самом деле мамы не было всего полчаса, но за временем-то мальчуган не следил. В детстве время воспринимаешь совсем не так, как взрослый. Порой час пролетает как десять минут, а иной раз тянется как целый день, особенно когда ждёшь любимые мультики по телевизору, а там какую-нибудь скучную «Играй, гармонь» передают… А ещё именно в тот день в той самой аптеке перерыв передвинули на час раньше, и маме пришлось какое-то время ждать на улице.

Витя забеспокоился. В голову мысли нехорошие полезли. Пытался вновь погрузиться в арифметику, но не сумел сосредоточиться. Бросил ручку. Уставился в окошко. Небо чуть потемнело, солнце спряталось за серыми перистыми облачками. Бодрый ветерок швырнул мимо россыпь сверкающих снежных блёсток. Классная комната напротив опустела – детей повели на прогулку.

Витенька никак не мог сосредоточить взгляд на чём-нибудь одном. Глаза сами по себе блуждали от голого куста во дворе к пролому в детсадовском заборе, к турнику, к деревянному столику, к кошке, что грелась клубочком на тёплой крышке люка…

А мама всё никак не возвращалась.

Внутри у Витеньки нарастала тревога. К горлу подкатили слёзы, стало тяжко дышать. Он вскочил из-за стола, стал ходить кругами по комнате…

…как вдруг звонок в дверь.

Бз-з-з-з-з-з-з-з!

Витенька обрадовался. «Это точно мама!» – решил он и помчался к двери, только красные колготки мелькнули через комнату.

«Ключи забыла – вот и звонит», – думал он. Его не смутило, что он сам слышал, как мама, уходя, заперла дверь на верхний замок, на два оборота. Не смутила его и кромешная чернота в отверстии глазка. Пока глядел, пальцы уже поворачивали вертушку.

Один оборот, другой.

Затхлый бетонный холод лестничных клеток хлынул в прихожую.

За дверью была не мама.

То была бабка-кошатница из соседнего подъезда, с первого этажа. Тощая, закутанная в какое-то тряпьё. Того и гляди развалится. На голове вылинявший платок. Звали её все Бирючихой. Наверное, от слова «бирюк». Если кто и знал её имя, то не Витенька. Бирючиха и Бирючиха. Вся дворовая детвора её так звала. Да и взрослые тоже. Но только за глаза! И только шёпотом!

Почему? Да потому, что глаз у ней был недобрый. Один. Другой был белый – можно сказать, никакой. Сплошное мутное бельмо. А тот, зрячий, – злой. Ходили слухи, будто если она зрячую половину лица к тебе повернёт и уставится пристально, не моргая, то падёт на тебя порча. Какая – сказать трудно. У всех по-разному. Кто в ямку угодит да ногу сломает, у кого родственник близкий помрёт, а кто и сам под колёсами случайно погибнет… Хотя не случайно, конечно.

Ведьма, в общем. Недобрая женщина. И никто её не любил. Разве что её кошки, коих жило в тесной однокомнатке десятка с полтора, а то и побольше…

Как и лестничные клетки подъезда, пахла Бирючиха затхлостью. Но то была другая затхлость. С душком тухлых яиц. Или кишечных газов. Лицо ещё больше осунулось, чем обычно, а сквозь морщинистую кожу проглядывала местами мертвенная прозелень.

И всё б ничего, только Бирючиха месяца два назад померла. Квартира теперь пустовала, а кошки старухины по местным подвалам расселились.

Витя знал, что её похоронили. Но вот же она! Глядит одним глазом, скосив сморщенную рожицу. Значит, не похоронили-таки? Значит, всё-таки живая? Значит, Витенька что-то не так услышал, не так понял?

У него не было времени над этим подумать, всё сопоставить.

Старуха заговорила скрипуче – так старое дерево скрипит на сухом морозном ветру. «Ну, здравствуй, Витенька! – говорит. – Думал, я забуду?»

Витя недоумевал, мямлил несвязные слова. Что старуха должна была забыть?

«Где мои пять рубликов, а?» – лукаво сощурилась бабка и подалась вперёд. Изо рта её шёл противный гнилостный дух.

И вот тут-то Витенька вспомнил.

Как-то раз прошедшим летом вышел он с утра пораньше во двор погулять. Было ему всего-то пять лет, но папа с мамой уже отпускали его одного. У нас тут так почти все родители делают, потому что дети дружные, далеко и поодиночке от дома не ходят.

Только он из подъезда – а его уже Бирючиха из окна кличет. «Витенька-Витенька, – мол, – сходи мне за хлебушком. У меня, – мол, – ножки старенькие, ходют плоховато».

Ну, Витенька-то мальчик воспитанный, его родители-бабушки-дедушки с малых ногтей научили, что старым и больным помогать надо. Она ему с первого этажа бумажку сторублёвую и полтинник монеткой бросила, сказала четвертинку чёрного купить. Четвертинка тогда сто сорок пять стоила. Соответственно, пять рублей сдачи он должен был принести вместе с хлебом.

Сбегал Витенька до магазина – одна нога здесь, другая там. Мелюзге – им-то только в радость по летней улице поутру вихрем промчаться.

Возвращается Витенька, забегает в бабкин подъезд, взбегает по пролёту на первый этаж, стучит в дверь – звонка у бабки сроду не водилось. Внутри какая-то возня, но старуха не открывает, го́лоса не подаёт.

Мальчик стучит ещё. Потом ещё, ещё.

Открывать хозяйка явно не собирается.

Ну, Витя четвертинку хлебную в пакетик получше завернул да и положил у дверки – там, где у людей обычно коврик. (Коврика у Бирючихи тоже отродясь не лежало.) Витенька хлебушек, значит, у притолоки пристроил да и убежал. А про тот пятачок, что ему сдачей дали, позабыл. Так он у него в кармане шорт и остался…

Так вот, стоит, значит, якобы помершая Бирючиха у него на пороге (это ж надо как подгадала, что мама Витина в аптеку отлучилась!) да припоминает ему те злосчастные пять рублей. «Пенсия маленькая, – объясняет. – Да и задерживают часто. Денюжек мало, каждый рублик берегу».

Витина рука потянулась к трюмо. Там под зеркалом всегда лежало несколько мелких монеток. Он взял пятак, протянул кошатнице.

Ледяными своими пальцами она приняла монетку, поднесла поближе к единственному зрячему глазу. Придирчиво осмотрела с каждой стороны. Разве что не принюхалась. «Нет, – говорит, – не моя это монетка», – и отщёлкивает пальцем в прихожую. Металлический кругляш просвистел мимо Витиной щеки, едва не задев.

Пятак упал, покатился и затих под шкафом. А старуха продолжала: «Мне моя нужна! Та, что тебе на сдачу в магазине дали!» А Витя такой руками разводит и отвечает: «Где ж я её возьму? Столько времени прошло…» А сам никак в толк взять не может, отчего бабка к тому пятаку прицепилась – да ещё и через полгода. Да ещё и после того, как померла.