Атлас отпускает собаку.

— О. — Не говоря больше ни слова, он заглядывает внутрь резервуара, где лежит тунец. — Там много рыбы.

— Недостаточно, — бормочет Бэар, вздыхая. — Будем надеяться, что впереди хороший крабовый сезон.

Дело в том, что рыбалка не всегда хороша. Иногда приходится полагаться на удачу и погоду, а на данный момент ни то, ни другое не на нашей стороне. Сейчас середина сентября, рыба мигрирует на север. Сезон почти закончился, и это означает одно. Я покину этот город через несколько недель.

Атлас, Бэар и отец отправляются в город, чтобы встретиться с дядей Хатчем в Рэймонде. Я не лажу с ним. Никогда не ладил. В основном это связано с тем, что он чуть не убил меня, когда мне было тринадцать лет. Мы плыли в семидесяти милях от побережья Вестпорта, и я каким-то образом запутался в леске. Дядя Хатч смотрел прямо на меня и ни черта не сделал.

— Отрежьте леску! — я кричал им. — Отрежьте чертову леску!

Она туго обвивала меня и разрубила бы пополам или утащила за борт, если бы Ретт не поднял снасти на лодку. Он спас меня, но дядя лишь проворчал:

— Успокойся, тебя бы это не убило.

Я думал иначе и больше с ним не рыбачил.

Приняв душ, я снова оказываюсь в том месте, которого старался избегать с тех пор, как приехал в этот город. «Паба Уэлдона».

Сразу замечаю Джорни.

— У меня дома около десяти? — спрашивает она. — Я просто помогаю с вечерним наплывом людей, а потом ухожу.

Сидя за стойкой бара и уставившись на толстые цепочки разноцветных рождественских гирлянд, свисающих с потолка, я молча киваю. Останавливаю взгляд на мужчине передо мной. Ее брат. И он не выглядит слишком довольным мной. Он барабанит пальцами по барной стойке.

— Она знает?

Ну вот, начинается. Буравлю его взглядом.

— Знает что? — огрызаюсь я. Знает, что за две недели я ненамеренно привязался к девушке, которая никогда не будет моей?

Эйв пристально смотрит на меня.

— Знает, кем был твой брат?

Часть меня полагала, что он знал Ретта и его связь с их семьей, но, честно говоря, это еще не самое худшее. Подношу стакан к губам.

— Нет.

На его лице заходили желваки.

— Послушай, мы не друзья. Наверное, никогда не будем. Я уважаю твоего отца, он помог нам, когда мы действительно в этом нуждались, но это дерьмо, которое ты затеял с Джорни, должно прекратиться. Сейчас. Покончи с этим.

Покончить? Забавно. Разве он не понимает, что я бы сделал это, если бы мог? Он защищает Джорни, и хотя я понимаю его, мне не нравится его требование.

— Мое прошлое касается только меня, — рявкаю на Эйва. Бросив деньги на стойку, киваю ему: — Помни об этом.

Его глаза сузились. Он точно знает, о чем я говорю. И, судя по внезапному осознанию на его лице, понимает, что я имею в виду.

Трудно смириться с реальностью того, что я ее потеряю. Это как будто снова оказаться в ловушке тех лесок, пронзающих меня насквозь, и знать, что другого выхода нет. Я должен перерезать леску.

Миграция — перемещение вида от одного местообитания к другому. На Аляске самой крупной миграцией является миграция лосося, когда рыба перемещается из соленой воды в свои края нереста в пресной воде.

Каждое утро просыпаясь, в туманные секунды между сном и явью думаю про себя: «Это не твоя жизнь. Ты живешь, потому что того человека нет».

И в этот момент меня настигает одиночество. В течение трех месяцев после пересадки сердца я находилась в изоляции в больнице. Я ненавидела это. Но за то время мне пришлось смириться с тем, что чья-то жизнь закончилась, а моя начинается вновь. Мое дыхание должно было принадлежать ему.

Возможно, то же самое касается и Линкольна. Он не должен был быть моим. Возможно, мое будущее было начертано звездами, и я изменила его, оставшись в живых? Или, возможно, мне просто нужно хорошенько выспаться, вместо той херни, которой я занимаюсь в последнее время, пока жду его.

Линкольн не появился. Не звонил и не отвечал на мои звонки. В последний раз я видела его, когда он выходил из бара после разговора с Эйвом.

Застаю Эйва перед тем, как он уходит в бар в субботу утром. Он уставился в свой телефон, потерявшись в этом моменте. Поднося чашку к губам, делает глоток, и, нахмурив брови, выглядит сосредоточенным.

Прочищаю горло.

— Что ты сказал Линкольну прошлой ночью?

— Ничего такого.

— Чушь собачья. Перестань мне врать.

Брат со стуком ставит чашку на стол.

— Я не вру. У нас был короткий разговор о том, какие у него намерения. Я толком ничего не сказал.

Эйв иногда чертовски выводит меня из себя. Из него нужно вытягивать информацию. Почти как с Линкольном.

— Сделай мне одолжение, Эйв, — брат, наконец, смотрит на меня, — перестань пытаться контролировать мою жизнь. С тех пор, как умерли мама с папой, ты только и делаешь, что пытаешься защитить меня, и я понимаю, ты старший брат, но я устала от твоих дурацких секретов и от того, что ты вмешиваешься в мою жизнь! — И чтобы донести свою точку зрения, ухожу из дома и даже хлопаю дверью. Наверное, это самое приятное хлопанье дверью, которое у меня было с тех пор, как я в шестнадцать лет сказала ему отсосать, когда он не позволил своей умирающей сестре курить травку с друзьями. Ладно, да, я понимаю его, и мой выбор слов был не совсем удачным, но, черт возьми, в тот день было приятно быть бандиткой.

Не смейтесь. Я всегда хотела это сказать.

Шагаю по мокрому от дождя асфальту, из-за утреннего ветра глаза слезятся и трудно держать их открытыми. Я иду по живописной тропинке на пляже к пристани, где, как мне кажется, может находиться Линкольн. Моросящий дождь будто завис в воздухе, заглушая все звуки, кроме рева океанских волн. Когда-то, кажется в другой жизни, я была той, кого мои родители называли своим диким ребенком. «Она живет в своем собственном ритме, и это адский ритм», — так говорил мой дедушка.

Где-то, каким-то образом эта маленькая девочка превратилась в девушку, которая боится. Наверное, потому, что она знала, что ее дни ограничены. Я смотрю на горизонт, где серое небо сливается с беспокойным морем. Пенистые гребни волн разбиваются о берег. Мои мысли возвращаются к Эйву и его потребности постоянно держать меня в неведении. Мне двадцать три, и хотя я понимаю, что он не хочет меня потерять, не могу больше так жить. Достаточно того, что я живу чужой жизнью; почему я не могу хотя бы решать, с кем мне спать?

Медленно шагая, в конце концов, я оказываюсь на пирсе. Конечно, Линкольн здесь, работает в лодке. Я щурюсь от дождя, лицо и волосы намокли. Еще ранее утро, и пристань окутана густым слоем тумана.

Сначала он не замечает меня, но затем его глаза вспыхивают, как будто он почувствовал мое присутствие, а не увидел меня. Линкольн идет навстречу, наша связь глубокая, всепоглощающая. Его плащ прилип к груди, дыхание учащенное.

— Ты так и не появился, — говорю я, скорее констатируя факт.

Он ставит ведро, на лице заходили желваки, густые волосы падают на лицо. Линкольн не выглядит ни радостным, ни раздраженным, увидев меня. Повисает неловкое молчание, прежде чем он пренебрежительно пожимает плечами.

— Не хотел меня видеть? — Это смелый вопрос, в нем есть искра того дикого ребенка.

Выражение его лица обезоруживает.

— Дело не в этом.

Я делаю шаг вперед, подходя к краю причала. Его брови слегка приподнимаются, когда я спрашиваю:

— А в чем тогда?

Усталость омрачает его лицо, и он быстро отводит взгляд, сдергивая капюшон куртки.

— Не знаю, — со вздохом отвечает Линкольн. Его волосы непривычно растрепаны, и хотя я считаю, что это сексуально и хочу провести по ним пальцами, именно его слова сбивают меня с толку.

Не спрашивая, ступаю на лодку и встаю перед ним. Вода капает с кончика его носа, неистовые глаза смотрят на меня.