— Зачем ты сделал это? Я же говорил тебе, что не хочу, чтобы он знал.

Папа прекрасно понимает, о чем я говорю. Он медленно качает головой, сузив глаза.

— Он заслуживает знать.

Между нами повисает тишина.

— Нет, это не так. — Опускаю руки. — Это только все усложняет.

— Ты усложнил все, переспав с ней.

Папа никак не может знать, что я это сделал, это лишь его предположение. И он прав.

— Не вмешивайся, — предупреждаю я, ставя кофе на кухонный стол.

— Она знает?

Я замираю, мое сердце бешено колотится в груди. Слышу этот звук в своих ушах.

— Нет. — Иду по коридору в свою старую комнату, где сейчас обитает Атлас. Она не сильно изменилась с тех пор, как здесь спал я. Коробки со школьными альбомами Бэара до сих пор стоят в углу, а мои старые бейсбольные трофеи стоят нетронутыми, пылясь на полках. На прикроватной тумбочке фотография Ретта, нашего старшего брата. Наверное, папа положил ее туда. Знаю, что это точно не мог сделать я, или, возможно, Атлас где-то нашел ее.

Мгновение рассматриваю фотографию, вспоминая человека, который больше, чем наш папа, учил нас с Бэаром быть мужчинами. Ужасно, что Атлас так и не встретился с ним. В одну минуту брат был здесь, а в следующую, как будто его не было так долго, что я и не мог вспомнить, как он выглядел до этого момента. Атлас во многом похож на него. Его сила духа, смех.

Пока я отвлечен, Атлас выстреливает мне в голову поролоновой пулей.

— Папочка, ты попался! — кричит он, ствол падает на кровать и с глухим стуком слетает с нее. Простодушный смех сына разносится по комнате и невольно вызывает мой собственный.

Я ложусь, выглядывая из-за спинки кровати.

— Ты в порядке?

В меня попала еще одна пуля. На этот раз не в голову.

— Замри, — говорит он мне, пытаясь подавить смех, и смотрит на меня, сузив глаза, — и я пощажу тебя.

Изображаю подобие улыбки и хватаю Атласа. Перетащив его через изголовье кровати, прижимаю к своей груди и щекочу по ребрам. Он ерзает, крича:

— Я сдаюсь! Прекрати! Прекрати… — Сын смеется сильнее. — Папочка, пожалуйста!

Крепко держу его, чтобы он не мог вырваться.

— Никогда не признавай поражения.

Атлас вырывается из моих объятий и садится рядом, скрестив ноги перед собой.

— Мне приходится, когда ты меня щекочешь.

Убрав волосы с его лба, касаюсь ладонью его щеки.

— Ты же знаешь, что я делаю все это для тебя, верно?

Он кивает:

— Я знаю. Ради меня и мамочки.

— Ради тебя и мамочки, — повторяю я. Но правда ли это? Было ли это так когда-нибудь?

Атлас ложится рядом, свернувшись калачиком у моей груди.

— Почему я должен идти в школу? Это скучно.

Я тихо смеюсь, его тело сотрясается от этого движения. Он смотрит на меня снизу вверх, подперев рукой подбородок, его щеки порозовели от активной игры.

— Ты должен учиться.

— Меня учишь ты и дядя Би.

Вздыхаю, закатив глаза. Мы обсуждали это последние несколько месяцев с тех пор, как Атлас узнал, что ему нужно идти в подготовительный класс начальной школы и что он не может стать рыбаком в пять лет. Сын провел много времени в море и, видимо, из-за этого думал, что жизнь — это только я с его дядей на лодке, и так будет всегда.

— Тебе нужно научиться тому, чему мы не можем тебя научить. Например, математике.

— Я уже умею считать.

Сев, тянусь к чемодану рядом с кроватью за его пижамой.

— Математика — это намного больше, чем считать до десяти, дружище.

Он берет пижаму с моих рук, смотрит на нее, а затем хмурит брови.

— Есть числа больше десяти?

Я снова смеюсь.

— Существует бесконечное множество чисел. Им нет предела.

Его глаза округляются.

— Как море?

— Как море. Они бесконечны.

Атлас все еще верит, что, когда вы находитесь в воде, оно будет продолжаться, до тех пор, пока вы не вернетесь в порт. Я говорил ему, что это не так, но мне также нравится, что он верит, что море бесконечно.

В конце концов, я укладываю его спать, читая «Старик и море». Я читал ему эту книгу так много раз, что страницы порваны, смяты и запачканы. Он всегда носит ее с собой. Не одеяло или плюшевого медвежонка, а книгу. Это единственное, что Афина смогла ему оставить.

Я думаю о книге и ее значении. Хотя это простая история, она имеет глубокий смысл. Глубже, чем в состоянии осмыслить пятилетний ребенок, но он это делает. Он понимает гордость, упорство и мечту этого человека, движущей силой которого выступает борьба.

Я на самом деле не хочу снова покидать Атласа, но я знаю, что быть на воде, вдали от реальности, — это именно то, что мне нужно. Я не могу объяснить, виной всему привязанность или связь — хотя с этим можно поспорить, — потому что причина есть. Я просто не хочу, чтобы так было. Хотел бы я сказать, что ухожу, но я никогда не умел сопротивляться. Я импульсивен по натуре, и сдержанность не является моей сильной стороной.

В результате я потерял больше, нежели получил.

Дрейф судна — смещение судна с линии курса под влиянием ветра.

Я просыпаюсь, потому что меня знобит. И, к сожалению, душит кашель. Медленно открываю глаза, подушечками пальцев скользя по опухшей коже. Прижимаю руку к груди и чувствую биение сердца. Хотя оно не мое, полагаю, хорошо, что оно все еще бьется.

Как и большинство людей, получивших донорские органы, я часто думаю о человеке, который умер, чтобы я могла жить. Была ли у него семья, дети… Не знаю. Я никогда не интересовалась. Нужно было ждать год, чтобы узнать какие-либо сведения о доноре, общую информацию, такую, как его возраст, пол и страна проживания. На этом все. Обе стороны должны иметь желание общаться, и процедура начинается с письма семье донора. До сих пор я не отправила ни одного письма и ни одного не получила, в ноябре будет шесть лет с момента операции. Думаю, я этого боюсь. Я не хочу знать, как страдает семья из-за того, что я живу, а их любимого человека больше нет.

И, возможно, они чувствуют то же самое. Может быть, они не хотят со мной знакомиться. Возможно, для них это будет слишком больно.

Тем не менее, я прекрасно помню тот день, когда позвонили и сказали, что у меня будет сердце, и то невыносимое чувство, которое последовало за мыслью, что чья-то жизнь заканчивается.

Помню, как лежала в больнице на кровати между Эйвом и Пресли. Я думала о том человеке, который скоро умрет, а может быть, уже умер. Представляла, как возле него сидит его семья, как сейчас моя. В тот же день, когда я праздновала, они слушали затихающее биение сердца и ждали смерть, которую боялись.

Мы так похожи, но в то же время совершенно разные. Я должна была радоваться, но вместо этого меня поразило чувство вины. Я здесь, а того человека нет. Это все, о чем я могла думать.

Помню, как в ночь перед трансплантацией сказала Эйву:

— Я могу умереть на операционном столе.

Он поцеловал меня в лоб.

— Нет, ты не умрешь.

— Это операция на открытом сердце, Эйв. Это может произойти.

Брат сжал мою руку, пытаясь нежностью в голосе сгладить серьезность своих слов:

— Ты уже через многое прошла, переживешь и это.

Я не знала, правда ли это. Но понимала, что врачи вскроют мою грудную клетку, вынут мое сердце, вложат в меня чужое, и я буду жить с украденным органом, навсегда оставаясь вором.

Вором?

Знаю, вам кажется, что я преувеличиваю, но иногда я чувствую себя именно так.

Встав с постели, принимаю свои таблетки, все десять штук, которые, как я боюсь, вызывают больше побочных эффектов, нежели выполняют ту функцию, для которой они предназначены. Несмотря на свое состояние, невольно думаю о Линкольне. Ощущаю легкую боль между ног, вспоминаю его привлекательное лицо, не могу выкинуть его из головы. Мои щеки пылают, а уголки губ приподнимаются в улыбке.