Я ожидал возмущения, даже оскорблений в свой адрес, но не подобного балагурства.

— Затрудняетесь с ответом? — невозмутимо продолжал Котс. — Ну что ж, за десять суток вы чего-нибудь надумаете. Вернетесь, продолжим наш разговор.

Гауптвахта находилась на другой стороне залива. Берегом туда дороги не было, и зимой в те края изредка ходил ледокольный буксир. Несколько дней мне пришлось дожидаться оказии. Это было унизительное ожидание. Я чувствовал себя так, словно на моем лбу горело клеймо каторжника.

А в камере я и вовсе скис. Почти не прикасаясь к еде, с утра до вечера, как паук-землемер, крестил ногами бетонный пол и бормотал, словно помешанный. Дверь камеры не запиралась, но за нею был серый цементированный дворик, в который выходили забранные решетками окна, а за ними — любопытные глаза моих сотоварищей по несчастью.

Придя в себя, я от безделья, а еще больше с досады стал пародировать «Евгения Онегина», которого знал наизусть целыми главами:

В другое время за кощунство над Пушкиным я бы вырвал грешный свой язык.

«Левченко вызывали в кадры. Предложили хорошую должность в штабе флота. Наотрез отказался: хочет плавать. Кадровики пытались внушить ему, что без классов командиром его не назначат. Что это — вялковская теория правой стороны груди? Какая нелепость! Ведь Юрий во всех отношениях подготовлен не хуже иного «академика». Он ужасно расстроен, я его понимаю и сочувствую от души. Но не знаю, как же ему помочь. А что, если решиться и написать рапорт самому главкому?..»

В базу в тот раз Камеев возвратился темнее тучи.

— Доволен? — желчно выдохнул он в лицо Кострову. — Поднес другу фигу? Ну давай, выслуживайся, может, начальником штаба возьмут...

Сутулясь и сразу постарев, зашагал прочь.

— Вячеслав Георгиевич, постойте! — окликнул его расстроенный Костров. Но Камеев даже не оглянулся на его зов.

Только он не умеет долго выдерживать характер, и первым подошел мириться.

— Ловко ты меня провел, Шурик, — разминая пальцами сигарету, улыбается он. — Я уже торпедные аппараты приготовил, а ты вдруг как сквозь землю провалился! Ты — молодой талант, не чета нам, обычным ремесленникам.

— Бросьте прибедняться,— товарищ капитан второго ранга,— усмехается Костров.— У вас в активе пуд соли...

— Зато у тебя все впереди, — продолжает свое Камеев, — год-другой потрешься на мостике, и пожалуйте в академию! А тут одна дорога: лодку на слом, самому на пенсию.

— В академии двери для всех открыты, — замечает Костров.

— Не скажи! — восклицает Камеев. — В мое время верблюду легче было в игольное ушко пролезть. Мне, к примеру, трижды по молодости отказывали, а в четвертый раз потому, что устарел. Ну да аллах с ними, каждому — свое. Ну, а к нам ты собираешься заглянуть? — переводит он разговор на другое.

— Дел невпроворот. Сами знаете.

— Да, да! На амуры ты время находишь, — ухмыляется Камеев, но, увидев потемневшее лицо Кострова, поспешно отрабатывает задний ход: — Шучу, шучу! Словом, чтобы в субботу ты был у нас. Есть причина: моей Лидухе — только по секрету! — стукнет четыре десятка. Встретишь кое-кого из общих приятелей, — хитровато прищуривается он.

С огромным букетом роз Костров заявляется в кэчевский «голубятник». Среди гостей Камеевых он видит знакомых командиров и офицеров штаба с женами, начальника гарнизонного Дома офицеров со взрослой дочерью и еще нескольких человек.

— Здравствуйте, пропащая душа, — укоризненно говорит Кострову Лидия Дмитриевна, подставляя щеку для поцелуя.

Хотя некоторые из гостей проявляют нетерпение, Костров понимает, что хозяева ждут еще кого-то. Услышав звонок, с необычной поспешностью торопятся к двери.

Когда из прихожей в гостиную входит Мирский, Костров инстинктивно вскакивает с дивана, испытывая обычную в таких случаях неловкость. И не он один.

— Сидите, сидите, товарищи, — говорит адмирал.

В сером гражданском костюме он совсем не похож на педантичного адмирала, словно вместе с мундиром снял всю свою строгость. Сейчас это просто пожилой глава семейства. Рядом с ним жена, высокая располневшая женщина.

— Алевтина Корнеевна, — негромко, с достоинством называется она, подавая присутствующим узкую, но жесткую, как у селянки, руку.

А взгляд Камеева светится неподдельным торжеством: «Многие ли из вас удостаивались подобной чести?!»

Мирских сажают подле именинницы. Костров тоже оказывается неподалеку. Украдкой поглядывает на супругу адмирала. Адмиралов за свою службу он перевидал немало, а вот с адмиральшей впервые привелось познакомиться. Чуть погодя ему становится ясно, что визитом столь высоких гостей Камеев обязан жене. Обе женщины называют друг друга на «ты», по всему чувствуется, что они давние подруги.

Сам Мирский тоже держится просто, но с большим тактом, не давая забыть разницу в служебном положении. Охотно поднимает свой бокал, шутит с соседями по столу, но, когда кто-нибудь пробует завести речь о штабных делах, адмирал останавливает говоруна протестующим жестом:

— С этим прошу завтра в мой кабинет!

Хозяева, да и кое-кто из гостей относятся к нему с подчеркнутым вниманием, а в разгар веселья Камеев просит его рассказать один из боевых эпизодов.

К удивлению Кострова, адмирал соглашается.

— Ну что ж, — говорит он, — если вы позволите, я расскажу о самом трудном месяце моей службы... Было это летом сорок четвертого, — хитровато прищурившись, начинает Мирский. — Война на Черном море фактически уже закончилась. В ту пору я командовал «малюткой». Мужчины знают, что это была за лодка: три каютки со шкаф размером и одна койка на двоих в жилом отсеке. Понятие уюта было весьма условным. Плавали под моим началом матросы военного призыва, люди разных возрастов, от юнцов до бородачей.

Вызывают меня однажды к начальству. «Капитан-лейтенант Мирский, вам поручается правительственное задание. Будете испытывать новый акустический прибор. Наш, отечественный».

Назавтра привели на лодку группу конструкторов. И среди них женщина. Видная дамочка, у которой, как говорится, все на месте. Поселил ее в шкафу помощника. Отплыли. А надо заметить, что батарея у нас была старенькая, замученная. Чуть погрузимся и дадим ход — в отсеках баня. Ртуть из термометров едва не выпрыгивает. Ляжешь вздремнуть — дверь каюты прикрыть нельзя: сваришься, как лосось, в собственном соку... А напротив мается в одной рубашечке наша конструкторша. Железную волю надо иметь, чтобы не екнуло изголодавшееся за войну по женской ласке сердечко.

В общем, не выдержал я искушения и перебрался спать к матросам в отсек. И не со мной одним такая история. Приходит как-то ко мне старшина электриков, отличный специалист, уважаемый в экипаже человек. «Переведите меня на другой боевой пост, товарищ командир,  — говорит. — Не могу я здесь вахту нести!» — «Ты не можешь, — отвечаю,— а другой, по-твоему, сможет?»

Так и плавали целых четыре недели. Но прибор все- таки испытали. Когда же возвратились в базу, то получила наша конструкторша восемь предложений руки и сердца!

— Ну и кого же она выбрала? — любопытствует одна из женщин.

— Это уже неважно, — отвечает ей адмирал. — А закончить свой рассказ, — продолжает он, — я хочу старинным грузинским тостом: когда задумает господь покарать людей за их прегрешения, то пусть делает все, что ему захочется, только не оставляет мужчин на земле одних!

Кострову приятно, что комдив так умело перевел в шутку откровенно заискивающее предложение хозяев. Другой бы попался на удочку, пустился в пространные воспоминания, которые всем пришлось бы деликатно выслушивать.