Обычным порядком лодку освободили от ледяных оков, и все ахнули, увидев, как искорежил ее надстройки тайфун. Носовую палубу срезало, как ножом, и скрутило в рулон, словно лист картона. Ударом страшенной силы стальную скатку вклинило под пушку, согнув коромыслом ее стомиллиметровый ствол. В обшивке легкого корпуса зияли рваные пробоины и вмятины.
Оба наших экипажа выстроили на причале. «Дед Мазай» — так шутливо прозвали горячего, но отходчивого комбрига — сказал проникновенную речь. Слушая его, и я чувствовал себя немножко героем.
Глава 14
«Мне кажется, я снова обманываю себя. Делаю вид, что хожу в гости к своему маленькому другу Олегу, а на самом деле меня влечет к его маме. Не оттого ли, что в ее характере я нахожу какое-то отдаленное сходство с Ольгиным? Ту же неуемную гордыню, стремление к независимости и полное пренебрежение к пересудам. А может быть, просто потому, что Елена красива. Когда я впервые увидел ее с прической и в элегантном костюме, то едва не ахнул от удивления...»
— Слушай, Владимирыч, — говорит Камеев, когда они вместе с Костровым возвращаются с инструктажа. — Единственное, о чем я тебя прошу, — пожалуйста, не выпендривайся. Не забывай, что тут Черное море, мили промеренные, гидрология темная...
Камеев должен подтвердить одну из труднейших задач курса — противолодочный поиск. В назначенном районе ему надо обнаружить, атаковать и уничтожить подводную лодку условного противника. Эта роль поручена «тридцатке».
— Хотите получить нас на блюдечке с голубой каемочкой? — улыбается Костров.
— Во всяком случае, я рассчитываю на дружескую помощь. Только не удружи так, как комдиву Вялкову. Тот удивляется, как это тебе удалось прорваться в район удара. Говорит: «Чую, смухлевал Костров, не иначе как вышел из заданного квадрата», — испытующе глядит на спутника Камеев.
— Пусть проверит мой навигационный журнал, кальку маневрирования.
— Все это верно, но Вялков знает, что журналы тоже люди пишут.
— Дело его, каждый волен думать о других все, что ему заблагорассудится,— уклоняется от разговора Костров.
«Тридцатка» первой снимается со швартовов. Костров шлет сопернику семафор с традиционным «ни пуха ни пера». «К черту»,— отвечает Камеев.
Погода не балует. Подсуропила все четыре удовольствия: ветер, волну, туман и дождь. Мыча сиреной, лодка вихляет боками, как форсистая девчонка, танцующая шейк. Верхняя вахта с нетерпением ждет команды о погружении.
Зато под водой сухо и тепло. Костров сбрасывает очугуневшие доспехи, отогревает млеющие конечности.
На самом малом ходу «тридцатка» подкрадывается к противолодочному рубежу. Костров представляет, что творится сейчас на главном командном посту у Камеева: отыскать лодку на глубине не легче, чем иголку в стоге сена.
— Шум винтов справа двадцать! — докладывают Кострову акустики. — Пеленг меняется на нос!
— Противник на курсе сближения! — уточняет из своей выгородки штурман Кириллов.
Не прозевали камеевские акустики, сумели установить контакт. Теперь Камееву надо занять правильную позицию залпа, и дело будет сделано. «Но это мы еще посмотрим», — самолюбиво думает Костров.
— Лево на борт! Оба мотора средний вперед!
Несколько крутых эволюций не приносят успеха. Цепко держат контакт камеевские акустики. Дистанция между лодками медленно, но верно сокращается.
«А что, если рискнуть на знаменитую котсовскую заднюю петлю?» — осеняет Кострова неожиданная мысль. Этот маневр неоднократно помогал «Ленинцу» уходить из-под самого носа поисковых групп. Правда, минзаг хорошо управлялся на заднем ходу, а у «тридцатки» высокая надстройка, создающая реверсивный выбрасывающий момент. «Эх, была не была!» — решается Костров.
— Штурман, сейчас станет жарко, — говорит он. — Справитесь?
— Все будет в ажуре, товарищ командир! — встряхивает чубом старший лейтенант.
«Откуда у него любимое Котсово словечко?» — удивляется Костров. Но тут же сосредоточивается на задуманном маневре.
— Стоп оба мотора! — командует он. — Боцман, приготовьтесь к заднему ходу. Оба малый назад!
Натужно вибрируют листы палубного настила. Лодка заметно сваливается на нос.
— Медленно всплываем, товарищ командир! — подает голос мичман Тятько.
«Вот будет опять шуму, если покажем рубку», — бьется в мозгу Кострова тревожная мысль.
— Принимать балласт в среднюю! Оба полный назад!
— Теряем глубину! — беспокоится боцман,
— Оторвались, товарищ командир! — высунувшись из выгородки, радостно кричит штурман. — Противник уходит в сторону!
«Порядок»,— удовлетворенно улыбается Костров. Можно стопорить ход. Потом развернуться на обратный курс — и поминай как звали...
— Стоп оба мотора! — Костров внимательно смотрит на притихший расчет главного командного поста и в ответных взглядах подчиненных видит откровенное восхищение.
— Гарно сманеврировали, товарищ командир. Мабудь расписались на воде, — уважительно произносит мичман Тятько. А старпом Левченко прячет одобрительную улыбку.
Тут только Костров вспоминает недавнее напутствие Камеева. Представляет, как тот сейчас раздосадован, как рвет и мечет в центральном посту. Рассказывали, что в гневе он необуздан и что однажды швырнул сапогом в боцмана, когда тот не удержал заданную глубину.
«Ну ничего, — думает Костров. — Это будет ему хорошим уроком. Пусть припомнит наш недавний разговор насчет шаблонов. Мало обнаружить лодку, надо суметь удержать контакт и завершить атаку».
В памяти Кострова невольно всплывают строки стихов средневекового поэта Ариосто:
Почетно в честном поединке
И победить, и мертвым пасть!
К удивлению окружающих, он произносит эти строки вслух.
Из записок Кострова
Долго еще находился я под впечатлением тайфуна. Ночью мне снились огромные водяные горы, грязно-зеленые, с белесыми прожилками пены. Шипя, как десять паровозов, они катились на лодку, а я с холодеющим сердцем метался по мостику, ища спасения. Но мокрые щупальца находили меня в самом укромном местечке, скручивали и волокли в пучину. Только я не успевал испытать загадочной иллюзии собственной гибели: каждый раз чудесным образом приходило избавление. Кто-то бросал мне пробковый нагрудник, а следом пеньковый конец, н на нем меня поднимали на палубу. Чаще всего моим спасителем оказывалась почему-то Оля...
Пробуждаясь, я четко, до малейших подробностей, помнил эти свои сны. Вероятно, их навевал страх, который я сумел побороть наяву, но он засел где-то в запоминающих клетках моего мозга. Я тогда еще не знал, что после мне не раз еще будет страшно, что в этом умении побеждать страх скрыта частица морской романтики.
Разумеется, я никому не рассказывал о своих ночных кошмарах, даже своему новому приятелю Вадиму Мошковцеву. Разве можно делиться с кем-то своими слабостями?
Вадим был старшим лейтенантом и занимал должность помощника командира плавающей базы «Неман», которая серой скалой возвышалась над причалом. Подводные лодки жались к ее бокам, как доверчивые телята к матке.
Тремя годами раньше меня Вадим закончил училище, но до сих пор одевался по последней ленинградской моде. Этим он выгодно отличался от некоторых здешних офицеров, которые считали чуть ли не шиком засаленные кителя и пузыри на коленях. Чем меньше, мол, заботится человек о своей внешности, тем богаче его внутреннее содержание! И к тому же Невского проспекта здесь нет, Большого театра тоже...
Вскоре после нашего знакомства Вадим придирчиво перешерстил мой гардероб.
— Укороти и заузь брюки, — приказал он. — Фуражку подпружинь, чтобы не смахивала на камилавку. Сведу тебя в поселок к одному мастеровому. Сделает все как надо и недорого возьмет. И следи за своей речью, старик. Мы не крючники, а морские офицеры.
