Холодный дождик крапивой стеганул по голым плечам.

— На кой ляд ты исподницу, или, как она там у вас зовется, тельняху-то, снял? — глянул на меня Гордеич. — Напяль ее обратно. Помешать она тебе не помешает, зато душу согреет. Так и ныряй в трусах и тельняхе.

С подоспевшей лодки кинули полушубки.

— Прикройся, Владимирыч, — протянул мне один из них председатель, — очередь твоя вторая. Готов, Ефим? — спросил он избача. — Случай чего, дергай сильней веревку, знак будет, что надо тащить тебя наверх.

Ефим неуклюже перевалился через борт, едва не опрокинув дощаник. Плюхнулся животом, лягнул худыми ногами и скрылся под водой. Веревка сначала змеей сучилась за ним, потом натянулась струной.

Выручать Ефима не пришлось. Через полминуты он вынырнул сам. Иван Гордеевич затянул его в лодку, запахнул на тощей груди полушубок. Зубы Ефима выбивали дробь о горлышко бутылки: продавщица второпях не прислала стакана.

— Как обручем всего перепоясало, — сказал, отдышавшись, избач, — зато углядел я дыру, председатель. Не шибко велика, как чело у печи. Каменьями можно забутить, только добро понырять придется.

— Эй вы, там, на плотине! Кузьма, Силантий! Быстро снаряжайте подводу за кирпичом! Да мужиков помоложе соберите, которые воды холодной не боятся! По- ня-я-ли? Шевелитесь!

На рассвете воду уняли. Лишь небольшой мутный ручеек просачивался между свай и, сливаясь с дождевыми потоками, падал в озерцо у подножия плотины. Стога остались на сухом месте, до них вода не успела достать.

Я нырял к пролому четыре раза. От выпитой водки у меня ходуном ходила голова, было смешно глядеть на своего узкоплечего, с торчащими острыми лопатками напарника. Повторно у Ефима едва хватило сил уцепиться за борт дощаника руками. Мы с председателем кулем затянули его в лодку. Мокрой бороденкой и кадыкастой шеей он смахивал на водяного. Хотя своим поступком удивил не одного меня.

— Спасибо, избач, — пожал ему руку председатель. — Парень ты, оказывается, рисковый. Зря только бабьим трудом живешь. Тебе бы трактор али комбайн освоить надо. И тебе, Владимирыч, — повернулся ко мне Иван Гордеевич, — спасибо, что за колхозное добро душой болеешь. Знать, не зачах еще в тебе крестьянский дух.

Мама растерла мне грудь и ноги барсучьим жиром, заставила выпить чашку горячего меда.

— Упреждала же я тебя, сынка, в бучу-то не лезть, — ласково выговаривала она мне. — Разве мало на селе парней? А тебе скоро в дорогу дальнюю...

Но в душе она наверняка гордилась тем, что не оплошал ее сын, показал себя перед земляками. Потом она постелила мне на теплой печи, и я мигом заснул.

Проснулся я оттого, что трудно стало дышать. Ломило грудь и до хрипоты перехватило горло. В ушах стрекотали назойливые кузнечики.

— Мам, а мам! — позвал я с печи. — Градусник у нас есть?

— Зачем он тебе, Шуренька? Неужто захворал? — беспокойно засуетилась мама. — Сейчас я мигом к Прасковье слетаю, у нее всегда беру.

Накинув платок, она громко брякнула в сенях щеколдой, со скрипом распахнула калитку.

Термометр показал тридцать девять и четыре десятых.

«После разговора с Вялковым я извлек на свет божий выпускной училищный альбом с фотографиями, долго вглядывался в юные, почти полузабытые лица своих товарищей по стотрубному линкору па Саперной сопке.

На внутренней обложке альбома вытиснено:

Пророческие слова! И стыдно, что многих из друзей своей курсантской молодости я совершенно потерял из виду...»

Лодка вздрагивает всем корпусом, как загнанная лошадь. Дребезжит на разные голоса съемный ветроотбойник. Это оттого, что оба дизеля работают на полный ход, с выхлопом под воду, чтобы уменьшить грохот.

На мостике «тридцатки» всего двое: командир и вахтенный сигнальщик. Все лишнее убрано вниз, чтобы можно было в любой момент срочно погрузиться.

Над головой у Кострова бесшумно вращается антенна поискового локатора. Ежеминутно на мостике включается трансляция и монотонный голос радиометриста произносит одну и ту же фразу:

— Горизонт осмотрен, работающих станций не обнаружено.

Погода нынче — союзница «тридцатки»: ночь безлунная, черная, лишь кое-где в размывах облаков искрятся пригоршни звезд.

Небо для моряка — что наколотая на картоне азбука для слепого. Среди мерцающих искорок Костров безошибочно находит путеводные звезды. Лишь на миг показалась одна из звезд Гидры, и командир, приготовив секстан, ждет, когда появится между туч разлапый Геркулес.

В такие ночи Костров с благодарностью вспоминает училищного астронома капитана первого ранга Белочуба. С безжалостной настойчивостью прививал профессор курсантской пастве любовь к своему предмету. Всю летнюю практику он от зорьки до зорьки проводил на палубе учебного корабля. Стоило проклюнуться из хмары хотя бы единственной звездочке, как старый моряк филином залетал в спящие кубрики, выдергивая из теплых постелей невыспавшихся, злых «гардемаринов».

После, когда мы подносили к слипающимся глазам секстаны, Белочуб, приплясывая в подвижническом экстазе, верещал пронзительным дискантом:

— Качайте, качайте же звезды, мореплаватели!

У профессора был к тому же необычайный нюх на «раковые шейки» — астрономические задачи, решенные обратным ходом. Любители поспать штамповали их дюжинами, не выходя из штурманского класса. Прикидывали по карте, где был корабль минувшей ночью, и от координат его места с помощью таблиц добирались к высотам необходимых звезд.

Если у других преподавателей такие номера иногда проходили, то Белочуба невозможно было провести.

— Тэк-с, тэк-с, голубчик, — говорил он ловкачу, — значит, в четыре часа утра вы определились по Альтаиру. Похвальное усердие! И смотри-ка, неувязка у вас всего с гулькин нос. Да вы настоящий виртуоз! Одно плохо: в четыре часа Альтаир вы никак не могли увидеть. В тучках он был, да-с, в тучках!

Засела в памяти Кострова и самая первая лекция профессора Белочуба.

— Это секстан! — подняв над головой сверкающий никелем прибор, пронзительно, так, что многие вздрогнули, выкрикнул капитан первого ранга. — Плод человеческого гения, помноженный на опыт тысячелетий! Так же, как труд сделал обезьяну человеком, так секстан сделал человека мореплавателем! Возлюбите секстан, и он отыщет для вас среди бесчисленных дорог Мирового океана самую верную!

Щелчок боевой трансляции возвращает Кострова в сегодняшний день.

— До кромки района сто кабельтовой! — докладывает штурман.

— Есть! — принимает доклад Костров и приглашает на мостик капитан-лейтенанта Болотникова.

Видимо, многие в лодке почувствовали, что наверх поднимается комендор. Своим телом он так закупорил колодец рубочного люка, что дизели хлебнули отсечного воздуха. В негнущейся прорезиненной штормовке Болотников смахивает на Илью Муромца.

— У вас все готово, Зиновий Николаевич? — задает ему вопрос Костров.

Комендор недоуменно выпячивает губы: разве командир забыл, что старт условный? Ведь ракетный пуск имитируется воздушным пузырем и сигнальным патроном. А подводники говорят: ракета с торпедой — дуры, зато пузырь — молодец! За пузырные стрельбы каждого командира хоть к ордену представляй.

Костров словно догадывается о ходе его мыслей.

— Вот что, командир БЧ-2, — суховато говорит он. — Схему задействуйте, как при фактическом старте. Данные введете на бортовой имитатор ракеты. Выполняйте все проверки, вплоть до ключа на старт. Ясно?

— Так точно, — без особого энтузиазма отвечает Болотников. — Разрешите выполнять приказание?

— Ступайте. Хотя погодите, — спохватывается Костров. — За автомат посадите матроса Лапина. Дайте ему возможность самостоятельно провести всю предстартовую подготовку.