– Ты уверена…  – в Лондоне тетя затянулась сигаретой, – уверена, что ты хочешь это сделать…  – сидя у армейского образца телефона, Хана прикусила губу: «Я могу, тетя Марта. Могу». Старшая женщина неожиданно ласково отозвалась:

– Я знаю, что можешь, милая. Но хочешь ли…  – Хана сжала руку в кулак:

– Тетя Марта, у вас никто не спрашивал, хотите ли вы скрываться от гестапо или советской разведки. И у бабушки Анны никто не интересовался, хочет ли она прыгать с палубы корабля в зимнее море…  – тетя вздохнула:

– У нас не было выбора, милая моя. Но у тебя он есть. Ни я, не кто-то другой не можем заставить тебя…  – Хана прервала ее:

– Тетя, мы обо всем договорились. Я своих решений не меняю…

Неслышно высвободившись из рук Краузе, она одним движением оказалась на антикварном ковре. Вечером они задернули шторы, студия тонула в полумраке. Сквозь щелку пробивалась серая дымка. Хана бросила взгляд на его стальной ролекс, валяющийся поверх груды скомканной одежды. Белое платье распростерлось по полу, черные, лаковые шпильки закатились под обеденный стол. Часы показывали шесть утра:

– Мы только час назад, как заснули…  – Хана потерла глаза, – то есть я не спала…

В недавней пьесе Беккета, «Счастливые дни» она играла женщину, засыпанную грудой песка:

– Сначала по пояс, а во втором акте по шею…  – Хана присела у разоренного чемодана, – я приучала себя не двигаться, часами стоя, словно статуя. Мои сеансы у художников тоже помогли…

В Нью-Йорке, в феврале, к ней в гримерку принесли конверт. На стол выпала записка:

– Дорогая Дате, роль Винни для актрисы то же самое, что и роль Гамлета для актера. Поздравляю вас с невероятным успехом, Пегги Эшкрофт…  – премьерша Old Vic, встретившись с Ханой за ланчем на Бродвее, звала ее в Лондон:

– Ваш кузен, мистер Майер, – со значением сказала актриса, – скоро выбьется в ряды серьезных режиссеров. Он поставил спектакль в Бремене у Петера Цадека, его работу хвалит Беккет…  – Хана покачала головой:

– Я еще не сделала себе имя в Америке, миссис Эшкрофт. Мне надо остаться здесь…  – Пегги внимательно изучала ее лицо:

– Для Голливуда вы слишком необычны, – пожала она плечами, – не знаю, кто может вас снимать. Только Хичкок или сам мистер Майер, если он изменит театру с кино. Впрочем, – она потушила сигарету, – вы еще поете рок, сейчас это в чести…  – Хана оставалась в Америке не из-за рока или Голливуда:

– И не из-за президента Кеннеди…  – она вытащила кодак из тайника в подкладке чемодана, – хотя с ним я встречусь. Кеннеди, Краузе…  – она слышала его спокойное дыхание, – все остальные, какая разница…  – Хана хотела увидеть Аарона:

– Пусть один раз, – на глаза навернулись слезы, – пусть на его хупе, но увидеть. Я никогда не выйду замуж. Какому мужчине нужна хибакуси, пережившая атомный взрыв…  – она подумала, что Джо мог разорвать помолвку с Маргаритой именно из-за взрыва:

– Они оба верующие католики. Маргарита никогда бы не сделала аборт. Джо не хотел обрекать ее на судьбу матери больного ребенка…  – завернувшись в черное кимоно, Хана поднялась с колен. Прежде чем приехать на набережную Августинок, новый багаж из ателье Vuitton побывал в техническом отделе Службы Внешней Документации:

– Комар носа не подточит, мадемуазель, – гордо сказал парень, доставивший чемодан Хане, – здесь тайник, фотоаппарат, запас пленки…  – он смущенно вытянул из кармана потрепанную афишку:

– Автограф, мадемуазель, – техник покраснел, – не откажите в любезности…  – Хана сомкнула пальцы на кодаке в кармане кимоно:

– Портфель у него не запирается…  – Краузе доставал из портфеля ключи от квартиры, – фотоаппарат работает почти бесшумно…  – она решила пойти в ванную:

– Там лучше освещение. Дверь я оставлю приоткрытой. Если он начнет просыпаться, я услышу и верну документы на место…  – под босую ногу попалась разорванная картонная упаковка. Хана не хотела думать о прошедшей ночи:

– Пока я это делаю, все равно с кем, мне хорошо, – она дернула губами, – но потом становится мерзко. Хорошо потому, что я думаю об Аароне, но, открывая глаза, я вижу чужие лица…

Она подхватила портфель:

– Краузе, кстати, не отличается осторожностью. Он надеется, что в случае беременности я выйду за него замуж. Не будет никакой беременности, еще чего не хватало…  – Хана аккуратно принимала новые таблетки, Эновид. Незамужним женщинам лекарство не выписывали:

– Замужние получают его только как средство от расстройств менструации, – девушка усмехнулась, – получают и продают из-под полы. Доктора с аптекарями от них не отстают, всем нужны деньги…

Осторожно щелкнув рычажком в ванной, она поморщилась от яркого света:

– Когда все закончится, я поеду в Лондон, – решила Хана, – не с концертами, просто поеду. Парни тети Марты покатают меня на лодке, сходим с дедушкой и тетей Кларой на пятичасовой чай в Fortnum and Mason, я позанимаюсь с Тиквой и Аароном. Потом меня опять ждет Америка и Бродвей с Голливудом…  – как и предсказывала тетя Марта в разговоре с ней, все документы Краузе оказались зашифрованными:

– Нацисты, мерзавцы, осторожны…  – Хана щелкала кодаком, – ничего, в Лондоне взломают их коды…  – в блокноте Краузе, в простой черной обложке, она ничего интересного не нашла:

– Шампанское, кофе, фрукты, аптека…  – Хана не стала снимать страницы, – он готовился к моему визиту. Но своим дружкам он меня не представит, нечего и ждать такого…  – не желая вызывать подозрений Краузе, тетя Марта запретила ей посещать британское консульство:

– Приедешь во Франкфурт, оттуда позвонишь мне, – распорядилась женщина, – в Гамбурге Краузе может пустить за тобой слежку. Во Франкфурте и в других местах, кстати, тоже…  – добавила она, – Западная Германия кишит бывшими нацистами…  – кроме списка покупок, Хана обнаружила на странице криво нацарапанный карандашом номер:

– Код не Гамбурга, – она запомнила цифры, – Краузе хвастался, что здесь автоматическая связь…  – вернув портфель на место, проскользнув на кухню, Хана прикрыла за собой дверь. Затрещала кофемолка, она быстро набрала номер:

– Автоответчик, – слушала она немецкую речь, – гараж во Фленсбурге. Зачем ему тамошний гараж? Его машина осталась в Бонне, лимузин он взял напрокат в Гамбурге…  – положив трубку, она сварила кофе. Поставив поднос на сбитую постель, Хана наклонилась над ним:

– Капуччино, милый…  – зашуршал нежный голос, – такой, как ты любишь…  – она не забыла о взбитых сливках и толике горького шоколада, поверх пышной шапки пены:

– Он голодал, сиротой, в подвале, в послевоенном Гамбурге. Он прибился к беглым нацистам, заменившим ему семью. Не жалей его, на войне он отправил бы тебя в газовую камеру, с другими евреями…  – мягкие волосы щекотали ему щеку. Не открывая глаз, Фридрих счастливо улыбнулся:

– Я люблю тебя, Хана, я так люблю тебя…  – он послушал стук ее сердца, совсем рядом:

– Я тоже, – шепнула девушка, – я тоже, милый.

Зеркало в гостиной семейного номера скромного пансиона неподалеку от оперного театра, было мутным, но Магдалена разглядела свои стройные коленки в черных чулках, виднеющиеся из-под пышного подола платья. За раму зеркала она заткнула приглашение на изысканной, кремовой бумаге. По карточке вились каллиграфические буквы:

– Маэстро Генрик Авербах, госпожа Майер-Авербах, доктор наук Эйриксен и госпожа Майер-Эйриксен имеют честь пригласить фрейлейн Магдалену Брунс присоединиться к волшебному путешествию в страну сказок и легенд…  – в углу мелким шрифтом указывалось: «Приветствуются фантазийные наряды».

Денег на новое платье у Магдалены не было. Едва увидев карточку, мать покачала головой: «Незачем входить в ненужные расходы». Зная о бережливости родителей, Магдалена и не заикалась о магазинах:

– Я и не собираюсь, мама, – угрюмо сказала девушка, – я что-нибудь придумаю…  – Гертруда ласково привлекла дочь к себе:

– Дурочка. Одевайся, садись в машину, ты будешь самой красивой на вечеринке…  – заводя автомобиль, фрау Брунс добавила: