– Саломея сидит рядом, на женской зоне…  – судя по последним рапортам Герцогиня еще была жива, – но она впала в деменцию, стала безнадежной идиоткой…  – 880 неоткуда было узнать о месте пребывания его пока настоящей жены:

– Но он упрямый человек и может попытаться выручить Валленберга…  – Эйтингон потер выбритый на рассвете подбородок, – кстати, неподалеку от колонии стоят семь столбов, которыми интересовалась Ворона…  – природная аномалия торчала почти в центре нового, строго секретного полигона:

– Стройка только началась. Королев собирается использовать местность для испытаний лунной техники…  – Наум Исаакович вздохнул:

– О чем, кстати, знает товарищ генерал Журавлев. Все одно к одному, но проклятый кукурузник уперся, теперь его не переубедить…  – оставалась слабая надежда, что арестованные зачинщики бунта знают, куда мог направиться 880:

– Мы взяли почти полтысячи человек…  – Наум Исаакович надел пиджак, – если я найду 880, мне могут разрешить встречу с детьми…  – в отличие от танкиста Шапошникова, генерал Олешко, начальник новочеркасского гарнизона, не церемонился с восставшими:

– Погибло тридцать или пятьдесят человек…  – Эйтингон зевнул, – какая разница. Женщины, дети, все равно…  – оцепленную войсками площадь перед горкомом спешно приводили в порядок, – смуту надо душить в колыбели. Подонки подняли руку на представителей власти…  – в перестрелке у отделения милиции погибло несколько солдат, – зачинщиков ждет суд и казнь…

Тела погибших на площади тайно хоронили на кладбищах в окрестностях города:

– Мы больше не допустим никаких народных выступлений, – Эйтингон взял с подоконника лукошко клубники, – траурные процессии тоже могут вылиться в стихийный протест. Шапошников, тряпка, еще поплатится за свое благодушие…  – он остановился в унылом коридоре офицерского корпуса военного городка:

– Надо поддержать мальчика, поговорить с ним…  – ранение Саши оказалось легким, он лежал в местной медицинской части, – он переживает из-за предательства Журавлевой. Отнесу ему клубнику и примусь за допросы…  – отдав ключ от кабинета охраннику, Эйтингон пошел вниз.

Саше обещали, что через две недели он сможет, как выразился армейский врач, приступить к служебным обязанностям. Рана оказалась легкой. Пуля 880 засела в неприкрытом защитным жилетом плече. Врач поводил пальцем перед глазами Саши:

– Вы поскользнулись, упали, ударились затылком и потеряли сознание, – заявил доктор, – отсюда и сотрясение мозга средней тяжести…  – Саше не разрешали читать или слушать радио. Визит товарища Котова ограничили до четверти часа:

– Мне больше и не надо, – успокоил его ментор, – у меня забот полон рот, с арестованными на руках…  – он разложил перед Сашей фотографии зачинщиков бунта:

– Все утверждают, что именно он…  – Эйтингон ткнул пальцем в снимок, – ходил с 880 к танкам Шапошникова…  – генерал Шапошников наотрез отказался опознавать кого бы то ни было:

– Приказ вышестоящего начальства он не мог не выполнить, – с бессильной яростью подумал Эйтингон, – однако, увидев фотографии этого Коркача и 880, он только пожал плечами. Якобы он ничего не помнит и ничего не знает. Коркач четыре года просидел с ним в одном танке…  – Наум Исаакович успел затребовать архивные справки, – Шапошников врет нам в лицо…  – никакого способа разоблачить генерала не существовало.

Мальчик поднял серые, немного запавшие глаза:

– Он был рядом с 880 в коридоре горкома, – вздохнул Саша, – никогда себе не прощу, что я их упустил, оказался медленнее…  – Наум Исаакович погладил его по забинтованной голове:

– Ничего страшного, милый, – искренне отозвался он, – у тебя пока не хватает опыта в таких…  – Эйтингон покрутил рукой, – стычках, но ты его скоро обретешь…  – он отложил фотографию Коркача, сидевшего под надежной охраной в подвалах гауптвахты военного городка:

– Подонок мне все расскажет, – удовлетворенно подумал Эйтингон, – судя по всему, они с 880 спелись, пока его светлость притворялся слесарем…  – по досье Коркач был местным уроженцем:

– У него могут иметься знакомцы в степи, – Наум Исаакович сделал пометку в черной книжечке, – Дон, как известно, впадает в Азовское море. Надо перетрясти рыбаков, связаться с пограничниками, предупредить коллег в Крыму и на Северном Кавказе. Коркач признается, куда делся 880 и остальные его сообщники…  – взрыв электровоза на слободской станции тоже, разумеется, был делом рук бунтовщиков:

– Они заранее подготавливали пути отступления, – хмыкнул Наум Исаакович, – но 880 от нас далеко не уйдет…  – он заставил Сашу поесть немного клубники:

– Тошнит, – пожаловался мальчик, – мне сказали, что после сотрясения мозга всегда так…  – Эйтингон кивнул:

– И после него и после контузии. Но ты отлежишься и вернешься в Москву с боевым ранением. Невеста…  – завидев откровенную ненависть в глазах Саши, он оборвал себя. Наум Исаакович понял, что сейчас не время упоминать о леди Августе Кроу:

– Хоть бы она сдохла, – зло сказал Саша, забрав сигарету из его золотого портсигара, – я ненавижу пиявку. Товарищ Котов…  – Эйтингон почувствовал, что юноша едва сдерживает слезы, – товарищ Котов, вы говорили на совещании, что Маша…  – мальчик дернул горлом, – их сообщница, однако она не виновата. Она испугалась на Урале. Она потерялась в тайге, ее спасли диверсанты, то есть Волков, она чувствовала себя обязанной остаться с ними…  – Эйтингон не хотел разбивать наивные надежды Саши:

– О предательстве Журавлева ему знать не стоит, – решил Наум Исаакович, – в детстве Михаил с ним много возился. Пока в предательстве уверен только я. У Никиты Журавлев на хорошем счету. Ладно, когда мы поймаем 880 и Рабе, вместе с Марией, мальчик и остальные сами все поймут…  – Эйтингон успокаивающе сказал:

– Скорее всего, что так. Мы их ищем и непременно найдем, а тебе надо думать о будущем задании…  – он поправил пышные тюльпаны, в спешно найденной трехлитровой банке:

– Работа в Америке более важна, чем поиски 880, мой дорогой…  – мальчик покачал головой:

– Я найду Машу, товарищ Котов, если ее не отыщут к моему возвращению. Я поговорю с ней, все ей объясню. Она хорошая девушка, она просто оступилась. Моя любовь ее спасет, вернет в лоно советского народа, к идеалам социализма…  – Саша даже покраснел. Наум Исаакович напомнил себе, что мальчику всего двадцать лет:

– Мне было за сорок, а я надеялся, что Роза меня полюбит. Я бы все сделал ради нее и Ладушки, но их обеих у меня отняли…  – за Ладушку он отомстить не мог, но Эйтингон не собирался оставлять зло безнаказанным:

– Максимилиан поплатится за то, что он отнял у меня Розу. Мальчик пусть лелеет свои надежды…  – Наум Исаакович улыбнулся Саше, – в его возрасте нет ничего хуже крушения идеалов. Но когда-нибудь он поймет, что иначе не повзрослеть…  – ему пришло в голову, что Странница стала бы подходящей парой для Саши:

– Нет, – сказал себе Эйтингон, – у девчонки мозги набекрень, ее держит только гипноз. Мальчику нужна хорошая подруга, а не продажные твари, вроде леди Августы или Марии…  – он не сомневался, что так называемый товарищ Генрих уложил девицу в постель:

– Или 880 постарался, у него нет никаких принципов. Они хотят покрепче привязать ее к себе, как мы леди Августу…  – на прощание он велел Саше отдыхать:

– Я тебя буду навещать каждый день, – сказал Наум Исаакович, – держать в курсе нашей работы…

Его работа началась со снятого пиджака, в прохладном предбаннике гауптвахты. Сунув под мышку папку с досье 880 и Рабе, Эйтингон закатал рукава рубашки. Железная, зарешеченная дверь отворилась, он вдохнул сырой запах подвала. Здание было новым, из беленого потолка торчали еще не окруженные проволокой слабые лампочки:

– Но в камеру для допросов принесли прожектор и привинтили мебель к полу…  – шагнув через бетонный порог, он натолкнулся на угрюмый взгляд кряжистого мужика, в порванной, выпачканной пылью и засохшей кровью спецовке. Зачинщиков бунта держали в наручниках. Бросив на стол досье и припасенную пачку «Беломора», Наум Исаакович прислонился к выкрашенной серой краской стене. Разглядывая арестованного, он небрежно сказал: