Генриху в глаза ударило яркое солнце, юноша попытался пошевелиться. Девичий голос успокаивающе сказал:

– Тихо, тихо, кузен. Все хорошо, пуля вас не задела…  – услышав выстрел, Маша успела оттолкнуть Генриха к краю колонны:

– Но все равно нас чуть не смяли в давке…  – за первым выстрелом последовали и другие, – хорошо, что я его сюда затащила…

Двери горкома партии снесли с петель. В вестибюле валялся сорванный со стены, блестящий золотом герб страны. На колосьях виднелись отпечатки запыленных ботинок. Большое зеркало раскололи, осколки едва держались в дубовой раме. Пахло порохом и гарью. Над площадью порхали клочки разорванных документов.

Маша вздрогнула от резкого звука:

– Пишущую машинку из окна выкинули, – Генрих поморгал темными ресницами, – где дядя, кузина…  – Маша растерянно отозвалась:

– Не знаю. Он побежал наверх вместе со всеми…  – в вестибюле было пусто. Генрих прислушался:

– Ребята где-то достали громкоговоритель…  – площадь чернела людьми. С балкона доносился пьяный голос:

– Хватит власти коммунистов и КГБ! Эти…  – выступающий выматерился, – забаррикадировались на последнем этаже здания, но мы их выкурим и повесим на собственных кишках. Мы пойдем на Ростов, на Москву…  – толпа завыла, женщина завизжала:

– Бей милицию! Товарищи, надо освободить вчерашних арестованных из застенков…  – Генрих вздохнул:

– Левченко, из стройуправления. Она вроде гуляла с Сотниковым, хоть он и женат…  – Маша покраснела, – поэтому она так надрывается…  – Генрих не сомневался, что никаких задержанных в отделении милиции нет:

– Всех арестованных ночью вывезли из города. И вообще надо прекратить неразбериху. Где комитет стачки? Надо остановить мародерство, отобрать у людей водку…  – толпа на улице что-то неразборчиво закричала. На балконе раздался голос:

– Смотрите, что они жрут! Свиньи трескают колбасу и сыр, у них от жира лопается брюхо, а нас держат на гнилой картошке…  – человек зарыдал:

– Не надо, пожалуйста, не надо…  – Маша осторожно выглянула из дверей:

– Они избили кого-то из коммунистов, – поняла девушка, – держат его на коленях…

Рядом стояло ведро с отбросами. Перегнувшись через перила балкона, мужичок потряс крышкой:

– Видите, что написано? Корм для свиней! Коммунисты считают нас свиньями, теперь пусть сами жрут свои объедки…  – избитому человеку силой раскрыли рот, мужичок запихнул туда горсть картофельных очистков:

– Жри, скотина, – визжали женщины, – своих детей кормишь икрой, а наши плачут от голода! Бросайте его вниз, мы его разорвем на куски…  – толпа скандировала:

– Мяса! Масла! Смерть коммунистам…  – вернувшись в вестибюль, Маша присела рядом с Генрихом:

– Главное, чтобы никого не тронули, – тихо сказала девушка, – хотя они…  – Маша кивнула наверх, – первыми открыли огонь…

Генрих отвел глаза от сверкающих бриллиантов на ее кольце. Змейка качалась на стройной шее девушки. Маша показала ему драгоценность во время шествия:

– От папы моего, – девушка улыбнулась, – расскажите, как папа, кузен…  – Генрих развел руками:

– Я давно не был дома, но, когда я еще получал весточки от мамы, все было в порядке…  – он задумался, – Максим, наш с вами младший брат…  – Маша невольно хихикнула, – наверное, этим летом заканчивает школу и пойдет в университет. Он весь в Волка, не любит терять времени…  – Генрих тоже не намеревался рассусоливать, как любил говорить отчим:

– Когда мы выберемся отсюда, я сделаю ей предложение, – решил юноша, – она православная…  – Маша рассказала ему о гибели туристической группы на Урале и о жизни в скиту, – она православная, я протестант, но это ничего не значит. Мы любим друг друга…  – он все видел в глазах девушки, – и всегда будем любить…  – сверху донеслись выстрелы. Маша испуганно встрепенулась:

– Надеюсь, они никого не убьют, – девушка сглотнула, – иначе, иначе…  – Генрих покачал еще гудящей головой:

– Сейчас их не остановить…  – он подумал о своих мечтах:

– Восстание захватит Ростов, Донбасс… Дядя Джон прав, а я дурак. Все закончится кровью, то есть заканчивается на наших глазах…

По лестнице затопотали, в вестибюль ссыпался десяток ребят со сбившимися белыми повязками. Володя Шуваев покачивался:

– Пошли в отделение милиции, вешать ментов…  – он держал кувалду, – а кого мы не повесим, тому разобьем башку и выпустим мозги на асфальт…  – мимоходом грохнув кувалдой по остаткам зеркала, он бросил через плечо:

– Хватит, пришел конец их власти…  – ребята выскочили наружу. Генрих вздохнул:

– Ладно, надо уходить отсюда, но где дядя Джон…  – он не выпускал руки Марии. Девушка смутилась:

– Знаете, кузен, мы в первый раз увиделись на том месте, где до войны встретились папа и тетя Марта…  – он кивнул:

– На «Охотном ряду». Его правда, сейчас переименовали, но все равно это Охотный Ряд…  – она сидела так близко, что ее светлые волосы щекотали разгоряченную щеку Генриха:

– Я тогда загадала, – тихо сказала Маша, – загадала, что если мы с вами встретимся еще раз, то…

У него была крепкая, надежная ладонь:

– Что, кузина Мария…  – в серо-зеленых глазах заиграла смешинка, – что тогда должно было случиться…  – Маша отвернулась:

– Все должно было быть хорошо, но видите, – она обвела рукой вестибюль, – видите, все не совсем…  – Генрих еще никогда никого не целовал:

– И не надо было, – понял он, неловко прижавшись губами к ее щеке, – кроме нее, мне никого, никогда будет не надо…  – он услышал стук ее сердца. Толпа на площади жадно закричала:

– Бей коммунистов, давайте его сюда, мы его в землю втопчем…  – от ее мягких губ пахло медом:

– Все совсем, – уверенно шепнул Генрих, – совсем, как надо. Маша, милая, я люблю тебя, я так тебя люблю…  – она отозвалась:

– Я тебя тоже… Я с осени все время о тебе думала, милый.

Рядом закашлялись, Маша смущенно пробормотала:

– Дядя, извините, пожалуйста…  – Генрих поднялся, увлекая ее за собой:

– Дядя Джон, – заявил юноша, – мы с Марией обручились, прямо сейчас…  – герцог держал обрез:

– Это я понял, – хмуро сказал он, – у меня глаз один, но зоркий. Дорогие жених и невеста, – он обернулся, – прямо сейчас, как ты выражаешься, нам надо уходить отсюда…  – Джон посмотрел на часы, – через пять минут на площади появится местный генерал Олешко с солдатами внутренних войск. Это вам не танкисты, не ждите от них снисхождения…  – Маша робко спросила:

– В кого стреляли наверху, дядя…  – герцог буркнул:

– В тех самых снайперов, обеспечивавших эвакуацию партийцев…  – десять человек восставших, пробившихся на последний этаж здания, не могли задержать почти сотню работников Комитета:

– Секретари ЦК сбежали, – хмыкнул Джон, – если бы они попались в руки толпе, их бы вздернули на фонарных столбах, как в Будапеште…  – Генрих потер закопченное лицо рукавом спецовки:

– Откуда вы узнали о войсках, дядя…  – герцог спрятал оружие:

– По рации услышал. Я, милые мои, стрелял в Паука, вашего кузена. Не знаю, ранил ли я его или убил, но нам надо как можно быстрее покинуть город. Возвращаться в слободу времени нет, – он дернул щекой, – опять мы останемся, как говорят русские, с голым задом. Надо, не теряя времени, добраться до станции…  – на площади послышался звук автомобильных моторов. Джон вспомнил:

– Андрей Андреевич велел мне уходить. Он сказал, что у меня на руках дочка, мне надо думать о ней, то есть теперь о них…  – герцог велел:

– Пошевеливайтесь. В здании есть черный ход, за полчаса мы доберемся до станции…

Осколки зеркала захрустели, хлопнула неприметная дверь под лестницей. Вихрь закружил в разоренном вестибюле обгоревшие куски кумача.

Захлопнутое деревянное окошечко кассы пересекала кривая надпись мелом: «Хрущева на мясо! Смерть коммунистам!». На половицах тесного зала слободской станции виднелись следы костра, рядом валялись пустые бутылки из-под водки: