– В городе ночью появились наряды рабочих с белыми повязками на рукавах…  – Эйтингон загнул палец, – наряды расположились по соседству с танками, они вооружены…  – Козлов недовольно сказал:

– Ерунда, дедовскими обрезами и бутылками с бензином…  – Эйтингон смерил его холодным взглядом:

– Именно таким оружием, товарищ Козлов, московское ополчение в декабре сорок первого остановило фашистов, пока вы отсиживались в Ижевске…  – Козлов покраснел, – не забывайте, среди рабочих есть участники войны. На гражданской мы тоже сражались чем придется, товарищ Микоян подтвердит. В общем, будет настанет такая нужда, они справятся и с обрезами…  – Наум Исаакович добавил:

– Если танкисты начнут брататься с бунтующими, товарищи, нам придется несладко…  – он бросил на стол смятую листовку, – мы блокировали узлы связи, однако их передатчик жив и выходит в эфир, что мы и слышали ночью. В октябре семнадцатого года все развивалось таким же образом…  – Козлов откашлялся:

– Товарищ Котов, в октябре семнадцатого года большевиков возглавлял Владимир Ильич Ленин…  – Эйтингон вскинул бровь:

– Товарищ Козлов, вы плохо знаете историю России. До Ленина были Разин и Пугачев. Неужели вы думаете, что наша страна не способна дать еще одного Ленина…  – в комнате повисла тишина. Эйтингон подытожил:

– Разумеется, сейчас речь идет о попытке вооруженного восстания, спровоцированного эмиссарами Запада. За последними действиями этой швали видна твердая рука каких-то организаторов…  – он наклонился над столом:

– Где…  – поинтересовался Эйтингон, – где данные на зачинщиков смуты, вчера их фотографировали…  – ростовский секретарь, Басов, неуверенно отозвался:

– В толпе у горкома было тысяч пять человек, у заводоуправления еще сотни три, а все личные дела рабочих лежат в отделе кадров завода…  – Эйтингон фыркнул:

– Завода, блокированного этими рабочими. И кто…  – он повысил голос, – кто их так называемый диктор, мерзавец с прибалтийским акцентом? Здесь не Рига и Таллинн, вы…  – он упер палец в директора электровозного завода, Курочкина, – вы должны знать своих прибалтов…  – Курочкин отер пот со лба:

– На заводе работает почти десять тысяч человек, товарищ Котов. Я не в состоянии…  – Эйтингон погрыз крепкими зубами незажженную сигару:

– Дождетесь, – зловеще пообещал он Курочкину, – мало вам было вчерашнего…  – вчера днем Курочкин, попытавшийся утихомирить толпу, сбежал с балкона горкома под градом бутылок и камней:

– Дождетесь, – повторил Эйтингон, – пока вы будете в состоянии только лежать трупом в тачке, товарищ Курочкин. Ваше тело вывезут с завода, как вывозили тела хозяйчиков после революции…  – он стукнул кулаком по столу:

– Кто-нибудь мне ответит, что за прибалт вообразил себя голосом Новочеркасска…  – Шелепин встал:

– Товарищ Котов, – бывший председатель КГБ помялся, – на пару слов, пожалуйста…  – Эйтингон сверился с часами:

– Сейчас должен сесть ленинградский борт…  – самолеты приземлялись на ростовском аэродроме, – дождемся их и продолжим совещание…  – на пороге Эйтингон обернулся, разглядывая испуганные лица партийных сановников:

– До Ростова всего двадцать пять километров, а мы в столице донского казачества…  – Козлов хмыкнул:

– Они все давно забыли, никакие они не казаки…

Бросив через плечо: «Вот и нельзя им позволять что-то вспомнить», Эйтингон нарочито аккуратно закрыл за собой дверь.

Кофе им так и не подогрели.

Морщась от сигаретного дыма, Наум Исаакович подвинул Саше кофейник:

– Держи. Флягу свою ты выпил, но надо взбодриться перед совещанием…  – мальчик понурил светловолосую голову. Эйтингон расхаживал по комнате, где он полчаса назад услышал от Шелепина о курсанте Высшей Разведывательной Школы, восточном немце, некоем Генрихе Рабе.

Науму Исааковичу стоило большого труда не наорать на бывшего главу КГБ:

– Лаврентий Павлович, – угрожающе сказал он, Шелепин передернулся, – Лаврентий Павлович, – Эйтингону было наплевать на чувства комсомольского вождя, – после такого загнал бы вас навечно на урановые рудники или вообще влепил пулю в затылок, товарищ секретарь ЦК. Поверьте, вы бы молили о смерти, как об избавлении от страданий…  – Шелепин проблеял:

– Немцы за него ручались, у него отличные характеристики, он выбрал социалистический образ жизни…  – Наум Исаакович жадно выпил скверный кофе:

– Он выбрал сидеть агентом Запада под нашим носом…  – он вытер губы платком, – а что касается его якобы проживания в Западном Берлине, то визитеры Штази проглотили заранее подготовленную легенду. Соедините меня с Семичастным, прямо сейчас…  – потребовал Наум Исаакович. Он ожидал, что с событиями в Новочеркасске Москва не будет залеживаться в постели. Главу КГБ его звонок, действительно, застал в кабинете. Не вдаваясь в долгие объяснения, Эйтингон потребовал усилить наблюдение за британским посольством и подробно допросить всех соучеников немца:

– Странницу особенно, – добавил он, – мне сказали, что она его проверяла, то есть пыталась. Она зоркая девушка, она могла заметить что-то подозрительное…  – Наум Исаакович понимал, почему ни Странница, ни Саша не докладывали ему о Рабе:

– Такого распоряжения от руководства не поступало, а они дисциплинированные ребята. Но кроме дисциплины, существует еще и инициатива…  – Эйтингон присел на край стола:

– Не вини себя, – он потрепал мальчика по плечу, – ты выполнял указания руководства и правильно делал…  – Саша вздохнул:

– Я должен был раньше его раскусить, товарищ Котов. Но, значит…  – серые глаза мальчика заблестели, – он сын моей кузины, этой М…  – Наум Исаакович вытянул из кармана пиджака паркер:

– Смотри, – он быстро начертил схему, – от семьи фон Рабе, кроме него никого не осталось. Обергруппенфюрер Максимилиан, личный помощник Гиммлера, бесследно пропал после войны. В Нюрнберге его заочно приговорили к смертной казни, однако его следы затерялись…  – сведения о Ритберге фон Теттау и его детях Наум Исаакович держал в тайне:

– Они моя козырная карта, – напомнил себе Эйтингон, – даже если мальчишка, украденный Генкиной, на самом деле ребенок его светлости, это дела не меняет. Максимилиан поверит, что парень его сын. Пользуясь приманкой, его можно заманить в ловушку, он начнет работать на меня…  – Эйтингон давно решил после освобождения уйти на серую сторону:

– Мне дадут синекуру и посадят под колпак, как Уинстона Смита в пасквиле Оруэлла, – хмыкнул он, – однако они имеют дело со мной, а не с приготовишками от разведки, вроде комсомольских вождей. Максимилиан побоится разоблачения и начнет плясать под мою дудку…  – Наум Исаакович обвел имя Генриха ручкой:

– Именно так. Они воспользовались тем, что Рабе распространенная фамилия и тем, что наши немецкие коллеги, – Эйтингон коротко улыбнулся, – не избалованы потоком беженцев с запада. Скорее всего, в лодке с его светлостью, сидела сама М, то есть Марта Горовиц, бывшая графиня фон Рабе. Ее сын обеспечивал безопасность операции…  – Саша почесал голову:

– Но Рабе должен был выйти на британское посольство…  – Наум Исаакович кивнул:

– И вышел. Именно ему покойный Чертополох носил кофе в Нескучный Сад. Заботливая мамочка…  – он сдержал ругательство, – беспокоилась о питании сына…  – Эйтингон был уверен, что Марта Янсон такая же волчица, как и ее давно погибшая мать:

– Кто бы еще отправил сына на агентурную работу…  – усмехнулся он, – не просиживать штаны на Набережной, а заниматься настоящим делом…  – Саша подался вперед. Наум Исаакович поднял руку:

– Невеста здесь не при чем. Она бы призналась, что выходила на связь с Рабе, то есть с фон Рабе…  – по лицу мальчика Эйтингон понимал, что девушка ему отчаянно надоела:

– Потерпи немного, – успокаивающе сказал он, – скоро мы арестуем предателя Пеньковского и выведем его на очную ставку с Невестой…  – Саша буркнул:

– Я сам ее расстреляю, товарищ Котов. Она у меня вот где сидит…  – юноша провел ладонью по шее. Наум Исаакович добавил:

– Все равно, ты летом уезжаешь, и надолго…  – он был против вояжа Странницы в США, однако руководство Комитета настаивало на том, чтобы попробовать, как они выражались, воду: