— Вот мы и готовы. Какой у тебя красивый костюмчик!

Мальчик молчал, хлопая ресницами. У него были карие, как у Бориса, глаза, широкие скулы и большой лоб. Наташа взяла его на руки, и села на стул.

— Как тебя зовут? — склонилась она над ним.

— Саса, — пролепетал чуть слышно мальчик.

— Ну вот, Сашенька. Конфеты любишь?

— Любью.

— А еще что любишь?

— Все любью.

Наташа развернула плитку шоколада и дала малышу. Мальчик взял ее обеими руками и охотно стал есть. Тающий шоколад пачкал его губы и щеки, Наташа то и дело вытирала их платочком.

Колесов с улыбкой наблюдал за ними, любуясь Наташей и сыном. Он не стал им мешать. Развернул свой сверток, достал бутылку шампанского.

— Где у тебя вилки и тарелки?

— Ты, Борис, извини… — Наташа на секунду отвела глаза от малыша. — Хозяйничай сам. Посуда на кухне. Не забудь принести торт. Он на окне.

Бориса не смущала роль хозяина. Он расставил посуду, открыл шампанское, наполнил бокалы и позвал Наташу к столу. Когда она села, не выпуская из рук малыша, он торжественно произнес, поднимая бокал:

— Сегодня у меня один тост — за твое рождение!

Тост был кстати. Наташа чувствовала себя так, как будто на самом деле присутствовала при своем втором рождении. Придерживая одной рукой мальчика, другой она подняла бокал, звонко чокнулась с Борисом и немного отпила. Поддела ложечкой кусочек торта и опять занялась ребенком.

Началась оттепель. Таявший снег, как мыльная пена, сползал с деревьев, от мокрых стволов и сучьев пахло древесной сыростью. На карнизах висели похожие на слоновые бивни сосульки. На дорожках прыгали воробьи. Кочкарев шлепал по снежной жиже, стараясь ставить ноги твердо. Он был в шерстяном свитере и меховом пальто. От него валил пар, пальто тянуло вниз, белые фетровые бурки, окаймленные коричневой кожей, скользили. Кочкарев торопился в институт, озабоченный тем, что главный инженер велел явиться к нему с самого утра. Никогда такого не было, и, вообще, Голубев вызывал его к себе в редких случаях. На лбу Кочкарева собрались складки. Набычившись, он смотрел себе под ноги.

В нем не было уже той устремленности, которая охватывала его, когда он подчинял себя какому-нибудь делу. В последнее время у него все шло по течению. После того, как вернули из лаборатории прибор, он избегал встреч с главным инженером. Членов месткома и партбюро тоже обходил стороной. Было бы проще, если бы его вызвали и как следует отчитали. Но даже рабочие, горячо спорившие с ним, теперь молчали. Раньше он, кипя энергией, ходил по мастерской, распоряжался и не замечал, как пролетал рабочий день. Сейчас же большей частью сидел у себя в кабинете, и от бездействия время тянулось бесконечно долго. В шкафу у него появился спирт, никогда прежде он к нему не притрагивался, а теперь все чаще открывал дверцу, наливал стаканчик и залпом выпивал. Вначале это его как будто бодрило, он выходил в мастерскую, но потом опять нападала хандра, и он возвращался в кабинет.

Он думал бессвязно то об одном, то о другом. Возникали картины бурной юности, когда все еще было впереди, когда он с присущей ему энергией шел в гору, обгоняя товарищей. Хотя, впрочем, у него их почти никогда не было, а были лишь приятели, связь с которыми поддерживалась только ради дела. Кончалось дело — исчезали и приятели. Он всегда старался использовать людей в собственных интересах. Когда же тот или иной человек узнавал его поближе, многое оборачивалось против него или же кончалось крахом. Он метался среди людей, выдавая себя не за того, каким был на самом деле.

Настоящее его положение рисовалось ему бесперспективным и безотрадным. Он не знал, за что зацепиться, хотя где-то в глубине души еще теплилась слабая надежда, и он лелеял ее.

Добравшись до мастерской, Кочкарев сорвал пломбу, привычным движением ключа открыл замок. В кабинете было жарко. Он снял пальто, достал платок и вытер с лица обильный пот, потом повесил платок сушиться на горячую батарею. Взглянул на часы — время было идти к Голубеву.

В кабинет главного инженера он вошел полный достоинства и внешне спокойный. Голубев предложил ему сесть и начал справляться о здоровье, чего раньше никогда не делал.

— Работа у вас не из легких, — сочувственно говорил он. — Путевку в санаторий надо было бы достать, подлечились бы, возраст, как ни говорите…

Никанору Никаноровичу было приятно слушать шефа, однако начало разговора его насторожило.

— В отпуск я пока не собираюсь, — заметил он.

— Отпуск, конечно, потом, — подхватил Голубев. — Я говорю: вам надо отдохнуть от шума.

Нужно было сказать решительное слово, но главный инженер все медлил. Никанор Никанорович сидел с отвисшими щеками, за последнее время он явно сдал, осунулся и постарел. Руки безвольно лежали на коленях.

— Мы много думали о вас, — наконец решился Голубев. — Вы знаете — все, что можно было сделать, мы сделали… Теперь нам кажется, вас надо перевести на другую работу. Оклад мы вам оставим прежний, вы ничего не теряете, наоборот, выигрываете — сбережете нервы, а то ведь какой теперь народ, чуть что — шум… Да вы это знаете лучше, чем я.

«Вот оно… — с тоской подумал Никанор Никанорович. — Недаром меня мучили предчувствия».

— Куда же вы меня… думаете?.. — глухо проговорил он.

— Куда пожелаете! — быстро ответил Голубев. — Пока будете сдавать мастерскую, пройдет месяц, а то и больше. А там видно будет. — Он дружелюбно посмотрел на Кочкарева. — Место вам найдем хорошее, не горюйте. В отделе эксплуатации, например, неплохо. — Чтоб не дать Кочкареву опомниться, он снял телефонную трубку. — Сейчас я позову Мишакова, знаете, из машинного зала? — сказал он, чтоб закончить неприятный разговор. — Ему и сдадите дела.

Когда явился Мишаков, Никанор Никанорович не ответил на приветствие, даже не повернул головы, а остался сидеть, по-стариковски согнувшись, неподвижно. У него не было никаких мыслей. Однако еще тешила скрытая надежда, что, может быть, найдется лазейка, что не все еще для него кончено. Голос Голубева вывел его из оцепенения.

— Вот товарищ Мишаков, знакомьте его с работой, вводите в курс дела. — Голубев помолчал, глядя на того и другого. — Я думаю, вы станете друзьями, поможете друг другу.

Те молчали, одному было неудобно, другому — оскорбительно. Голубев не хотел их неволить, он сам испытывал неловкость. Поэтому он торопливо поднялся и предложил пройти в мастерскую, намереваясь представить рабочим нового заведующего.

Они вышли. Голубев шел впереди, Мишаков прижимался к нему — дорожка была узкой, было неудобно идти и левой ногой он задевал край сугроба. Кочкарев шел следом, и чем ближе подходил к мастерской, тем тягостнее и горше становилось ему. Сознание того, что он уже не заведующий, угнетало. Стараясь побороть охватившее его бессилие, он ускорил шаг и чуть не уткнулся в длинную спину Мишакова.

У него все, начиная с головы, было длинное. Словно кто-то взял его за ноги и голову и растянул. Тощий, с тонкими негнущимися ногами, он двигался, похожий на циркуль. Черная каракулевая шапка торчала на нем колом и еще больше удлиняла фигуру, хотя на самом деле он не был очень высок, — это было видно в сравнении с Голубевым. «Какой-то обман зрения, — думал Никанор Никанорович. — Где они только такого откопали?»

— Вы как… пойдете с нами? — помявшись, обратился Голубев к Кочкареву, когда они вошли в мастерскую.

— Нет! — вдруг выпалил со злостью Кочкарев, махнул рукой и скрылся в своем кабинете.

Голубев понимал, что Никанору Никаноровичу тяжело, ему и самому было нелегко. Чтобы как-то смягчить удар, он хотел представить дело так, будто Кочкарева переводят потому, что тот нужен на другой, важной работе.

В мастерской стоял тяжелый запах бензина и кислоты. Буданов промывал детали в эмалированной ванночке, Сухопаров опаивал жестяные коробки, от паяльника шел чад. Голубев заметил, что из трех форточек открыта одна, он хотел сказать об этом, но, вспомнив, что Буданов не раз говорил ему об установлении вентиляции, промолчал.