Раисе все больше нравился Иван. Она держалась за его руку и совсем не думала о том, хорошо это или плохо. Было такое ощущение, будто они знакомы давно, с самого детства.

В сумерках, при свете уличных фонарей Иван казался ей моложе, почти юношей. Он был в сером полупальто, в котиковой шапке-ушанке. Энергичный подбородок, правильные черты делали его лицо очень привлекательным.

— Вы любите свою профессию — скорее утверждая, нежели спрашивая, произнесла она, хотя ей очень хотелось знать, почему он выбрал такой путь в жизни — стал рабочим.

— Свою профессию я люблю больше всего. Если бы у меня ее отняли, я стал бы несчастным человеком.

— Вот как! — удивилась Раиса. — Быть влюбленным в свою специальность — это хорошо. Но не бывает ли вам иногда скучно? Все-таки слесарная работа однообразная и тяжелая. Проработать восемь часов — это уже утомительно, а завтра опять то же самое. И так всю жизнь, неделя за неделей, год за годом…

«Так вот что ее заинтересовало!» — всплыла ревнивая мысль в сознании Ивана.

— Как вам сказать? — начал он раздумчиво. — Слесарная работа — сугубо мужская профессия. Женщина может быть писательницей, ученой, ткачихой, портнихой, но хорошим слесарем она никогда не будет! Да, пожалуй, и не возьмется. Женщины работают и токарями, и шлифовщицами, и фрезеровщицами — словом, станочницами. Там у них что-то еще получается, там станок, а у слесаря — руки и голова. Хороший слесарь, он, как скульптор. Только скульптор ваяет людей, животных, а слесарь обычные вещи, но процесс труда один и тот же.

— Но ведь женщины тоже бывают скульпторами, — возразила Раиса. Ей казалось, что Иван, говоря о мужских и женских способностях, противоречит сам себе.

— Бывают, — согласился он. — Но женщины-скульпторы лепят. Пластилин, воск, глина, гипс — вот их стихия. А зубило, молоток, нож, которыми обрабатывают скульпторы мрамор, гранит и дерево, менее всего подвластны женщинам, здесь настоящего искусства они не покажут.

— Я об этом как-то не думала, — сказала Раиса. — Пожалуй, вы правы.

— Так вот, — он взглянул на Раису, — вы говорите — скучно. Однажды летом я видел, как скульптор около своего дома в садике высекал из глыбы гранита бюст человека. Работал он зубилом и молотком с утра и до вечера в течение четырех месяцев. Боже, думал я, глядя на его однообразные движения, как это скучно, как ему не надоест, какое нужно терпение! И тогда мне подумалось, что наша слесарная работа намного веселее, разнообразнее и живее. Хотя она требует меньше таланта, но в ней ежеминутно нужна смекалка, а в этом вся прелесть труда.

Иван мягко высвободил свою руку из руки Раисы и, остановившись, вынул из кармана папиросы. Отвернувшись от ветра, зажег спичку. На мгновение пламя выхватило из темноты его прямой нос, красивые губы. Раиса поймала себя на мысли, что любуется им.

Еще на том самом собрании, когда она увидела его впервые в рубахе с расстегнутым воротом, с засученными рукавами, взволнованного и гневного, говорящего без обиняков, он произвел на нее впечатление и энергичной манерой говорить, и прямотой суждений, и искренней озабоченностью об общем деле, а не о собственном благополучии.

Руднева давно уже переступила порог наивной юности, способной самозабвенно отдаваться увлечению, и свыклась с мыслью, что никогда не выйдет замуж, всецело посвятит себя науке. В институте примером ей служили несколько пожилых женщин — научных работников, и она готовила себя к такой же участи. Ей хорошо была известна вся деловая сторона институтской жизни: какие покупались новые приборы, центрифуги, электронные микроскопы, масс-спектрометры, холодильное оборудование. Она знала, что институту требуются люди с опытом работы в промышленности.

И вот теперь один из таких людей столкнулся с многоопытным Кочкаревым. Она очень хотела, чтобы Иван одержал победу, к которой упрямо шел. Но ему нужна была помощь, и прежде всего партийной организации. А во главе ее стоял Прутиков, и поэтому дело в значительной мере осложнялось.

Пока Иван прикуривал, она, как девочка, носком сапожка чертила по снегу. Когда он повернулся к ней, она улыбнулась:

— Вы знаете, о чем я сейчас думала?

— О чем же? — он вопросительно посмотрел на нее.

— О вашей работе. Вы сказали: прелесть вашего труда заключается в смекалке. Это верно. Я, конечно, была не права, назвав вашу работу скучной. Вообще, физический труд лучше, чем умственный. Ведь недаром Павлов любил больше первый, чем второй, а он-то был гений. Потом вы сказали, что слесарная работа сугубо мужская, — это тоже очень верно. Я не знаю почему, но мне кажется, среди рабочих больше настоящих мужчин, чем среди работников других сфер труда. Может, это связано с профессией, но рабочий человек — человек дела… Ваше собрание мне очень понравилось. Я внимательно слушала, и ни одного пустого выступления не заметила, а у нас их хоть отбавляй! Болтовня — это тоже своего рода порок, который трудно поддается исправлению, потому что каждый говорящий хочет, чтоб в нем видели ценного работника, а на деле порой оказывается просто демагогом… Ой, я, кажется, заболталась! — спохватилась она.

Ивану было приятно слушать ее, он с удовольствием вслушивался в интонации ее голоса. То, что она говорила, было ему близко. Он тоже не любил пустой болтовни.

Они прошли еще несколько остановок, иногда замолкали, думая каждый о своем. Ивану нужно было свернуть к дому. Он остановился.

— Вот моя улица, — сказал он нерешительно.

— Вы здесь живете? — Ей хотелось идти с ним дальше.

Иван почувствовал, что она огорчена расставанием. Ему тоже стало грустно, оттого что сейчас эта милая, простая женщина уйдет. Он не знал, пойдет ли она дальше пешком или сядет в автобус. Если пешком — он непременно проводит ее. Но тут из темноты выкатился автобус, Раиса быстро вскочила на подножку и, сняв варежку, помахала ему рукой.

Низкие трехоконные избушки с покатыми соломенными крышами скрываются в тени ветел. У покосившихся завалинок длинные оглобли опрокинутых сох, деревянные решетки борон. По дороге тянутся возы со снопами. У гумен остроконечные пики скирд. Курятся овины, разливая пахучий дымок, скрипит колодезный вал, слышится звон отбиваемых кос…

Буданов лежит на диване с закрытыми глазами и вспоминает далекие картины детства и отрочества.

Он видит себя на печке. Отец запряг лошадь, вошел в избу, в глазах его тревога.

— Собирайся, сынок, повезем тебя в люди… — говорит он, и голос его дрожит.

Мать завязывает в узелок пару домотканых рубашек и штанов, крестит сына и целует его в лоб. Перед Иваном встает расхлябанная дорога. Кругом бушует весна, вдали токуют тетерева, их песнь перекликается с журчанием ручьев. В глубине леса ухает сова. Переваливаясь из колдобины в колдобину, трясется телега. Голова отца в старом картузе качается в такт шагам лошади. Он не замечает ни весны, ни пения птиц, сидит, согнувшись, лицо его хмуро и неподвижно. В руках вожжи, он изредка дергает их и сипло покрикивает на лошадь, та трусит, потом снова переходит на шаг. Ноги ее шлепают по грязи, ямки следов заполняет мутная жижа. Из леса они выезжают в поле, разделенное на узкие полоски. Мужики, обутые в чуни, ходят за плугами, помахивая длинными кнутами. Стаи грачей с криком перелетают с места на место.

Они с отцом минуют несколько деревень и въезжают в уездный городок с золотыми главами монастыря.

Вымощенное булыжником шоссе засорено сеном и перетертой соломой. По обе стороны его стоят обшитые тесом двухэтажные дома. На многих из них вывески частных лавок и магазинов. Из окон трактира валит пар. У съехавшихся подвод ходит индюшачье племя, копошатся куры.

На окраине города, у дома, огороженного частоколом, отец остановил лошадь, спрыгнул с телеги. Скрипнула крашеная дверь, на крыльце в длинной подпоясанной рубашке и начищенных сапогах появился хозяин. Вслед за ним вышла в белом платочке высокая остроносая хозяйка. Она неуклюже подбоченилась и оглядела Ивана с ног до головы.