Прошел еще месяц. На деревьях жухли листья. Наступила осень. «Ну, теперь пора, — решил Никанор Никанорович, — а то крапива завянет, оголится место, чего доброго — заметят. А тот наглец, что письмо написал, напугать хотел, думал — так ему и выложат. Нет, брат, у нас не выкусишь».

В один из дней, радостный от сознания, что все так хорошо обошлось, он вошел в парк. От самого входа его вглубь тянулась только что выкопанная канава. На дне ее лежали смазанные мазутом трубы. Никанор Никанорович прошел метров двести и остановился: «Батюшки! Канава-то к забору тянется, не дай бог!» Он ускорил шаги, прошел еще метров триста и издали увидел проломанный прогал в заборе. Так и есть!

И на второй и на третий день он ездил в парк, ходил возле канавы и ковырялся в земле. Обследуя каждый сантиметр, перебрасывал с места на место землю и все никак не мог поверить, что деньги, ради спасения которых он проявил столько смекалки, хитрости и ловкости, пошли прахом. Неизвестно было, что ждало его впереди…

Долго и мучительно приходил он в себя, подыскивая новую работу.

Было дождливо и холодно. Молодые лаборантки в прозрачных плащах с капюшонами выносили из стеклянных вегетационных домиков банки с растениями, ставили на электрокар и увозили их в оранжереи.

Окно, у которого работал Иван, было внизу разбито. В отверстие, откуда выпал клинышек стекла, сильно дуло. Буданов ходил к стекольщику, но его не оказалось на месте. Пришлось всю нижнюю часть загородить куском фанеры.

Оттого, что шел дождь и было холодно, на душе Ивана становилось тоскливо. Это настроение еще больше усиливалось тем, что на его верстаке стоял собственноручно изготовленный им прибор с массой изъянов. Он сам знал это и говорил о них Никанору Никаноровичу, но тот и слушать его не хотел. Вчера между ними опять вспыхнул спор. На приборе требовалось укрепить двенадцать манометров с длинными стеклянными трубками. Для этой цели Никанор Никанорович распорядился изготовить прижимы из массивных латунных планок. Они были неудобны и тяжелы, стекло могло лопнуть. Иван придумал свою конструкцию не из металла, а из пластмассы, сделал пробный экземпляр. Получилось.

Предстояло изготовить еще два десятка таких прижимов, но без разрешения Кочкарева он делать их не хотел и, чтобы не тратить зря время, переключился на другую работу. У него давно лежала стальная заготовка, которую надо было разметить. Он достал ее, положил на разметочную плиту и с радостным нетерпением стал штангенциркулем переносить контуры чертежа на поверхность заготовки.

После обеда в мастерскую заглянул Кочкарев. Лицо его лоснилось от сытости. Легко было догадаться, что он только что из столовой.

— За целый день ничего не сделал? — с явным неудовольствием спросил он, заметив лежавшие в стороне латунные планки.

Ивану не хотелось оправдываться, он достал из стола пластмассовый образец детали и молча протянул Кочкареву.

Никанор Никанорович взял его, повертел. Посмотрел на него издали на расстоянии вытянутой руки.

— Не то, — процедил он сквозь зубы. — Важно, чтобы вещь вид имела. Из латуни лучше, там хотя бы на блеск полюбуешься, а это что?

«У него какая-то мания изготовлять все из цветного металла, прямо-таки сорочий рефлекс, так и тянет на блестящее», — отметил про себя Иван.

— Поймите же, — попытался он еще раз убедить начальника, — металл тяжел, стеклянные трубки при первом же нажиме лопнут. Вы говорите — вид, а разве у этого плохой? — Иван взял прижим, окунул его в машинное масло, протер тряпкой, и он заблестел, как полированный. — Ну? — он вопросительно посмотрел на Никанора Никаноровича.

Тот был вполне удовлетворен, но отменять свое распоряжение и не подумал.

— Нет, нет! — заговорил он быстро. — Делай так, как я говорю.

— Делать-то проще всего, — улыбнулся Иван, — а вот переделывать, как по сердцу ножом. Будь вы на заводе, вы так бы не поступили.

— Это почему же? — Кочкарев уставился на Ивана.

— Побоялись бы… — нехотя ответил Буданов.

— Чего же?

— Ответственности.

— Я, по-твоему, трус?

— Не в этом дело. Там бы вы больше думали…

— О чем же? — скривился Кочкарев.

— О многом, но меньше всего о своем самолюбии.

— Значит, я там переменился бы?

— Безусловно. Обстоятельства заставили бы.

— Понятно, но тут не завод.

— Это-то и досадно.

— Так что принимай, какой уж есть, — жестко сказал Кочкарев. — И поменьше болтай! — прикрикнул он и вышел, оставив дверь открытой.

В ее проеме за пеленой дождя высились башенные краны. На пролегающем рядом шоссе, блестя мокрыми крышами, мелькали «Волги», громыхали грузовики, автобусы. Глядя на этот движущийся поток, Иван остро ощутил свою беспомощность. Шаги во дворе прервали его раздумья. Это был монтер Васильев. Вчера он приходил в мастерскую, чтобы сообщить о предстоящем партийном собрании. Ивану сразу понравился этот жизнерадостный, подвижный человек с простым скуластым лицом, и сейчас, когда он снова появился на пороге мастерской, ему захотелось познакомиться с Васильевым поближе.

— Вы парторг? — спросил он, поздоровавшись.

— Что вы! — заулыбался тот.

— Тогда, может быть, член бюро?

— Опять нет. Просто коммунист. Ну, а вы, я вижу, человек новый, порядков здешних не знаете, вот и пришел сказать: собрание отменяется.

— Почему? — удивился Иван.

— А кто их знает?.. Отменили — и все тут.

— Я что-то не понимаю…

— Поработаешь — поймешь, — вздохнул Васильев.

— А я собирался выступить, — проговорил Иван.

— Что ж, давай! Веселей будет, а то все я один вылезаю, рабочие у нас больше молчат.

— Почему же так?

— Трудно сказать… То ли стесняются, то ли говорить не умеют… А ты какой думаешь поднять вопрос?

— Вопросы я не думаю поднимать, просто хочу сказать о непорядках.

— Значит, критику решил наводить? Похвально, но учти: будут поддерживать не тебя.

— Что же так?

— Э, милый мой! Кочкарев уже себя показал, его хорошим инженером и организатором считают, а ты кто? Тебя никто не знает. — Он пососал мундштук и, видя, что сигарета погасла, вынул его изо рта, зажал между пальцами и хлопнул по нему другой рукой с такой силой, что вылетевший окурок стрельнул под верстак. — Ну вот, теперь спрашивается, где ты будешь выступать?.. Выступать тебе, прямо скажу, негде, только как на своем участке. А там кто будет? Опять же твой Кочкарев, ну забредет какой-нибудь член месткома, может, что и скажет, а толку-то… Считай, все так и останется.

— А общеинститутские партийные собрания? Мы же коммунисты.

— Чудак! — засмеялся Васильев. — Общие партийные собрания бывают редко, вопросов накапливается много, и все они о науке. О ней говорят и говорят…

— Ну, а ты говори о своем, — вставил Иван.

— Подожди, — остановил его Васильев, — не перебивай. Думаешь, я лыком шитый? Я выхожу на трибуну, окидываю всех глазами и говорю: мы, рабочие, тоже смотрим, что мы сделали. У нас такой порядок: сегодня хорошо, завтра надо еще лучше, но не всегда так получается. И начинаю крыть… В зале оживление и даже шумок одобрения. Ну отбарабанил, не успел сесть, а на трибуне уже по списку другой человек выступает, и опять о науке. Второй и третий — то же самое. А о том, о чем я говорил, — молчок. Вот оно что выходит. Выходит, что твои слова летят мимо.

— Значит, слова плохие, — убежденно сказал Иван. — А может, ты говорил без адреса, а так, в общем, вокруг да около?

Васильев с возмущением посмотрел на него:

— Нет, брат, я так не выступаю!

— Не знаю, не знаю, — примирительно засмеялся Иван.

— То-то и оно, что не знаешь, — успокаиваясь, проговорил Васильев. — Ну ладно, не будем спорить… А теперь у меня к тебе вопрос: ты что, на заводах раньше работал? Или где?

— На заводах, — не без гордости ответил Иван.

— Ну и как?

— Там… жилось веселее: соревнование было. Приятно вспомнить. У каждого желание, как в спорте, вперед уйти. В хвосте-то кому охота? Тут все идет в ход: сила, смекалка, мастерство — словом, природный дар. И многое другое. Кто победит, тот и герой. А здесь скучно. — Иван пожал плечами. — Удивляюсь: какая-то тихая заводь.